70
овидиополь
Овидий,
Я видел
Твой маленький Овидиополь.
Где все было тихо, лишь ветер калитками хлопал,
С Евксинского Понта летя над лиманом днестровским.
Я знаю,
Овидий,
У дымных костров с кем
Сидел ты и, тщетно стараясь усвоить нехитрую речь их.
Печально беседовал, — с гетами в шубах овечьих.
О чем?
О Паррасийской Деве.
Дыханье свое ледяное
Она и сливала с остатками зноя под этой луною
Над этой страною, которую ты почитал за угрюмый край
света,
А мы почитаем за юг, за преддверие вечного лета.
Считая, что зимы проходят здесь шустро, но быстро.
И, горько смеясь,
Я твои повторяю, Овидий, напевы:
«Я здесь, одинокий, заброшен за брег семиустого Истра,
Попал под влиянье Паррасийской Девы...»
71
А может быть.
Надо с другим удареньем сказать: «паррасийской»?
И может быть, было в ней что-то от облика будущей девы
российской,
Одной вот из этих, что бродят сейчас над лиманом,
И музыку мира приемником ловят карманным,
И ловят такси на Одессу, торча у парома,
И эта Одесса шумлива почти что как город мечтаний твоих,
именуемый Рома.
Но ты, у костров своих с древними гетами сидя.
Об этом и думать не думаешь,
Бедный мой старый
Овидий!
♦
Знаешь,
Почему мне удаются
Переводы с польского, Словацкий,
Лирика его и драмы?
...Это было еще до революции.
Вспоминаю город азиатский:
Этот северо-восточный ветер,
Проникавший сквозь двойные рамы
В бани, в храмы, в церкви и мечети,
И в костел, в малюсенький костелик...
Колокол я помню дребезжащий,
Помню лица тихих старых полек...
С польскими ребятами дружащий,
Я не знал ни о каких восстаньях
И ни о каких не ведал судьях, —
Знал я о Викториях, и Франях,
И отцах их, мирных добрых людях,
И не ощущал, что это — внуки
Каторжных и ссыльнопоселенцев.
А Словацкий мне попался в руки
Много позже. Он не для младенцев.
73
СИЛА ТЯЖЕСТИ
Не грезится,
Я этого не выдумал,
А то и дело в руки лезут мне
Предметы, вещи тяжести невиданной,
Не соответствующей их величине.
Ведь иногда
Ложится у чернильницы
И лист бумажный, как свинцовый пласт,
И не пойму, во что все это выльется,
И помощи никто тут не подаст.
Да и перо
Такой огромной тяжести
Оказывается иногда в руках,
Что еле движется оно, и кажется,
Что ничего не скажется в строках.
Все эти вещи
Тяжести немыслимой,
Порой как будто даже неземной.
Обуглены, заржавлены, окислены.
Как и сейчас лежат передо мной.
Но это все
Не с неба все же валится,
74
А зародилось на земле сырой.
Тут можно удивляться и печалиться,
Но я привык. И кажется порой:
Он попадется
В руки мои длинные —
Рычаг, такой весомости предмет,
Что, понатужась, землю с места сдвину
Чего не мог и мудрый Архимед.
75
НАЧАЛО НАЧАЛ
Я иногда
Сочинять стихи
Как бы разучивался до конца,
Не оставалось во мне ни крохи
Ни от желанья пленять сердца,
Ни от уменья вязать слова,
Было так иногда,
Ох, и болела моя голова,
Мучился, прямо беда!
Но все-таки
Я и тогда не молчал,
А из полубессвязных речей
Все ж намечалось начало начал
Лучшего порядка вещей.
Вот они, горы черновиков,
Сколько я написал —
Не сосчитаю во веки веков
Даже, пожалуй, и сам.
Но
Когда чему-то приходит срок,
Я вспоминаю вдруг:
Вот и об этом несколько строк
Дело моих рук.
76
Это я чувствовал, замечал,
Пусть иногда не вполне,
Но, убедитесь, начало начал
Этих вещей и во мне!
УЧИТЕЛИ
О учители,
Бородатые законоучители
И либерально настроенные молодые учителя,
Юных душ ваятели и ожесточители!
Это было еще в преддверии Февраля.
И примечательно,
Что среди холодных просторов,
В городе серых заборов и русских печей
Мой учитель латыни якут Этагоров
Горячо толковал о Природе Вещей.
Но, конечно, Лукреций казался мне вздором из вздоров —
Я прислушивался к выхлопам автомобильных моторов.
Грезил четкими формами велосипедных ключей.
А учитель словесности, я позабыл его имя, но прозвище
помню: Кубышка,
Уверял, что от русской поэзии я так же далек,
Как и те футуристы «Гилей», чью книжку
На уроке из парты моей он извлек.
Я не хотел
Учить, что по небу полуночи ангел летел,
Потому что полночное небо прожекторы щупали
И летел уже кто-то на «ньюпоре»
в Л. Мартынов 81
За пределом заката, где пламень объял города.
Л началам Эвклида учил меня чех Шиффальда.
Он решил, что не выйду, увы, в математики я никогда,
Но геометрически правильно изображенная мной
на классной доске пятиконечная звезда
Все-таки не была воспринята им как издевательство
или обида.
Собственно говоря,
Это было уже в дни Октября,
Когда учителя мои были готовы исчезнуть из вида.
♦
Между домами старыми,
Между заборами бурыми.
Меж скрипучими тротуарами
Бронемашина движется.
Душки трепещут за шторами —
Пушки стоят на платформе.
Смотрит упорными взорами
Славный шофер — Революция.
Руки у ней в бензине.
Пальцы у ней в керосине,
А глаза у ней синие-синие.
Синие, как у России.
/922
Позднею ночью город пустынный
При бертолетовых вспышках зимы.
Нежная девушка пахнет овчиной,
И рукавички на ней и пимы.
Нежная девушка новой веры —
Грубый румянец на впадинах щек,
А по карманам у ней револьверы,
А на папахе алый значок.
Может быть, взять и гранату на случай?
Памятны будут на тысячи лет
Мех полушубка горячий, колючий
И циклопический девичий след.
1922
84
РЕВОЛЮЦИОННЫЕ НЕБЕСА
Перед
Революцией,
Овладевшей столицею,
Запирали дверь на засов;
Революцию хотели скинуть с весов:
На нее выпускали псов.
Революция гибнет! Злая зараза
Тонет в осенней грязи.
Революция гибнет — откликнулись сразу
Все, кто стоял вблизи.
Революция гибнет! Из объятий матроса
Она пошла по рукам!
Революция гибнет, попав под колеса
К собственным броневикам.
«Революция гибнет!» — крик пронесся
По морям и материкам.
Но Революция
Розоволицая.
Слушая их голоса,
Мчась через фронты-и через позиции.
Через моря и леса
85
И оказавшись уже за границею,
Все побеждала: войска, и полицию,
И полицейского пса.
Революция
Охватывала за нацией нацию.
Творя свои чудеса,
Хоть не походили на праздничную иллюминацию
Революционные небеса.
86
♦
Наш путь в тайгу. И этот дальний путь
Не верстами — столетьями я мерю.
Вооруженный, чувствую я жуть
И чувствую огромную потерю.
Давно исчезли за горбом земли
Завоевания столетий многих.
Лишь крестики часовенок убогих
Торчат кой-где, чтоб мы их не нашли.
Селенье. Крик младенцев и овец,
От смрада в избах прокисает пища.
Будь проклят тот сентиментальный лжец.
Что воспевал крестьянское жилище.
Я думаю о нем как о враге,
Я в клочья разодрал бы эту книгу.
Я человек, и никакой тайге
Вовек не сделать из меня шишигу.
87
НЕЖНОСТЬ
Вы поблекли. Я странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду не здороваясь, громко скажу:
