Мы обменялись рукопожатиями.
– Как вы устроились?
– Отлично.
– Как вам понравилось в Азербайджане?
– О!
На этом дежурные темы были исчерпаны.
– Знаете, – сказал Ализар. – Мы ценим самостоятельные поиски журналистов…
Я угадал намек и улыбнулся.
Ализар улыбнулся тоже.
– Более того, мы ждем от журналистов, чтобы они рассказали нам такое, о чем мы сами даже не знаем…
Я подождал. Продолжения не последовало. Похоже, был мой черед.
Я помочил в стаканчике кусочек сахара, надкусил размягчившуюся часть и отпил глоток чая, демонстрируя знание традиций чаепития.
– Именно поэтому в поисках темы для будущего материала я бы хотел сегодня отправиться в музей апшеронских древностей… – начал я.
– К Фикрету Абдуллаеву? О, это замечательный человек! Он расскажет вам много интересного, – неожиданно для меня с воодушевлением воскликнул Ализар. – Конечно, поезжайте!
Я не верил своим ушам. Так просто? А я-то нагородил себе препятствий!
Я почувствовал себя неловко.
– Честное слово, Ализар, я так благодарен вам за ваше радушие…
– Мы ждем от вас хороших материалов…
Путь на Апшерон был открыт.
Мы свернули с трассы на юг возле той самой оливковой рощи, с которой началось мое знакомство с Азербайджаном. За темной зеленью олив пряталось несколько домиков. Вдалеке, за длинным плоским известняковым холмом, виднелись силуэты нефтяных вышек. Но вышки – они были далеко, а мы вдруг выкатились на грунтовую дорогу, чуть зеленеющую проклюнувшейся травкой, прямо перед нами возникли какие-то развалины, широкий купол старинных бань. Коричнево‐красные куры, копавшиеся в компостной куче, с квохтаньем побежали через дорогу, заставив нас остановиться. Из-за облаков впервые за несколько дней проглянуло солнце.
Я вышел из машины и потянул носом воздух: пахло почему-то солью и непередаваемым запахом деревни, только, в отличие от деревни русской, где сам корень слова, его смысл, его дух и запах означают, что все в этом мире деревни сделано из дерева, здесь все, буквально все было сложено из плоского серого камня: заборы, местами уже подразвалившиеся, дома, сараи, поражающие своей тщательной, стародавней кладкой, и даже крышка колодца, выкопанного на берегу темного пруда, была закрыта круглым камнем, напоминающим мельничный жернов.
– Ну что ты? – спросил Азер. – Садись, поехали!
– А далеко тут?
– Да вот, за поворотом.
– Езжай, я пешком дойду…
Надо было как-то обвыкнуть в этом каменном мире. Вот, значит, дом: ни тебе сруба, ни стропил, ни конька, ни наличников на окнах, ни осинового плашника или дранки, кроющей крышу – ни-че-го. Ведь деревья здесь – наперечет. Стены искусно сложены камнями и где-то там, под слоем древней черепицы, так же мастерски сведены в замо´к: дома здесь очень старые, это видно, но только у немногих крыша провалилась. Окна маленькие, так что никакие ставни здесь и не нужны. Вот разве что двери – из дерева.
Я шел, улавливая чуть ощутимый постный запах отлежавшегося, сырого, чуть подогретого солнцем камня. Вишни во дворах домов были уже совсем живые, но им еще не хватало тепла, чтобы зацвести. Под ногами пробивалась травка, которую у нас в России зовут «гусиные лапки».
Было тихо, как на Гобустане, как будто не было всего этого мира там, вовне. И не в смысле только автомобильного шума: здесь не ощущалось его шизофренической активности, его одержимости. Казалось, время здесь остановилось. По пути я так и не встретил ни одного человека. Не было и ни одного магазина, где можно было бы что-нибудь купить. Жизнь людей – так, как заявлена она была в человеческих постройках – здесь подразумевала очень неторопливый и размеренный ритм, терпеливый, нелегкий и упрямый труд праведников. Крестьянский труд, более ненужный в глобальном мире.
Я вышел на небольшую площадь. Справа возвышалась полуразрушенная древняя башня, возле которой без движения стояла помятая бетономешалка, а слева был одноэтажный дом современной постройки – на ступеньках меня поджидали Азер и могучий смуглый мужчина с крупной лысой головой, в пиджаке и тонкой джинсовой рубахе, который поглядел на меня и как-то по-отечески спросил:
– Нагулялся?
– Для начала – да, – сказал я.
– Хорошо сказано: «для начала», – рассмеялся Фикрет.
Мы познакомились.
– Сколько лет? – поинтересовался он.
– Сорок девять.
– А мне пятьдесят один.
Рядом мы выглядели примерно как отец с сыном, разве что голова у меня была седая.
Ну а дальше мы пошли в комнату, сели за стол, и началось… Что началось? Началась магия Фикрета. Он говорил. Он спрашивал. Он отвечал. Иногда ждал нашего ответа. Но не особенно в нем нуждался: ведь он говорил про Гала. А про Гала досконально все знал только он сам. Двадцать лет назад в умирающем селе он начал собирать музей – теперь это гордость Азербайджана. Этому селу четыре тысячи лет, и с тех пор, как появился Баку, оно снабжало город зерном. Говорят, Гала умирала три раза. Три раза была стерта с лица Земли. Сейчас село умирает (или рождается) в очередной раз. Старые галинцы – таких осталось тринадцать семей – ираноязычный народ, говорящий на фарси (они произносят: парси), спрашивают Фикрета: зачем ты делаешь этот музей? Зачем не даешь селу спокойно умереть, если наши нивы не плодоносят, если на наших виноградниках стоят нефтяные вышки, если даже наша соль – лучшая на Апшероне каменная соль – залита мазутом? Зачем делать вид, что мы кому-то нужны?
– А знаешь, как они растили виноград? – спрашивает Фикрет, дрожа от предвкушения собственного ответа. – Виноградники были на песках, и каждую гроздь, чтоб она не высохла, укладывали во что-то вроде корзиночки и прикрывали сверху от солнца. И когда осенью срывали ее – это был мед, это был самый сладкий виноград в мире!
Его глаза сияли счастьем, он радовался произведенному впечатлению и вновь бросался вперед, не боясь обкормить нас, дать сверх меры, ибо целый народ жил и говорил в нем, и сердце его полнилось голосами этого народа, до сих пор живущего так, как будто на календаре какой-нибудь 1845 год и мир, в который погружено окруженное призрачными садами и виноградниками село, – это мир до одержимости. Гала умирает, но само миропонимание старых галинцев – это настоящий драгоценный камень, на который не устаешь любоваться. Фикрет сохранил этот драгоценный камень в своем сердце – и теперь делился его светом. То, что он рассказывал, было целительно. Потому-то столь красноречивой и долгой была его речь: он узнал во мне собеседника.
Мне врезался в память рассказ про девяностопятилетнего чабана: всю жизнь он провел с овцами и нисколько не сожалел об этом. Кочевал с ними и в холод, и в жару; в конце ноября отгонял отары в центр полуострова, на зимнюю стоянку – крошечное поселение, дом да овчарня, которое так и называлось Кошакишлак («Двойной кишлак»). И сколько Фикрет ни расспрашивал его, не скучно ли ему было вот так всю жизнь кочевать по степи за овцами, гуртовать их, лечить, приглядывать за родами, нянькать маленьких ягнят – он никак не мог понять, о чем его спрашивают. А когда ему показалось, что он понял – старик поднял с земли катышек сухого овечьего помета и сказал: «Знаешь, если хотя бы один день моей жизни я не чувствовал этот запах – я бы умер».
Мы помолчали.
Потом вышли на улицу. Слева за забором под открытым небом размещалась территория музея.
– Ну что, давайте я открою, покажу? – спросил Фикрет, доставая из кармана ключи. – Хотя на самом деле все самое главное – там, в Гала. Это село – загадка, я как-нибудь проведу вас… Ну разве не странно – здесь всегда не хватало воды, всегда было три колодца, а на них село простояло четыре тысячи лет! Говорят, под землей здесь прорыты галереи, в которых может проехать запряженная быками арба и найти убежище три тысячи человек.
Ворота открылись.
– Как три тысячи человек? – ошеломленно спросил я, лихорадочно припоминая, что что-то подобное, загадочные «подземные города», существуют не так уж далеко отсюда, на территории Турции.
