— А я тебе говорю, что настоящий тореро, как Ордоньес, доказывает это на арене в Маэстрансе или Вентасе.

— Послушай еще: «Публика вскочила на ноги, приветствуя великолепную работу нашего тореро номер один, — люди охрипли от крика и отбили себе ладони. Песок арены навсегда впитал в себя память о блистательных верониках».

— Все это говорит только о том, — сказал Высокий, — что автора хорошо подмазали. Когда я видел Луиса Мигеля в Севилье, дело кончилось скандалом, а на другой день газеты все свалили на быков.

Усатый бросил газеты на пол и пустил к потолку колечко дыма.

— Херес что надо…

— Это Родригес вчера купил. Если бы мы вовремя не спохватились, он бы один выдул все. — Высокий смаковал содержимое стакана. — Так вот: Луис Мигель хорош для кино. Настоящий тореро — это совсем другое.

— А сколько раз ты его видел?

— Один раз. Но уверяю тебя, с меня достаточно.

— Чтобы оценить настоящего артиста, нужно увидеть его за хорошей работой, когда он в ударе.

— Первоклассного тореро сразу видно, стоит ему появиться на арене. Луис Мигель не такой и таким никогда не будет.

— Я видел твоего Ордоньеса на последней фиесте, и он мне не понравился.

— Настоящий тореро начинает с нуля и достигает вершин благодаря таланту. — Высокий заговорил громче. — Вспомни Манолете. Он начал, как говорится, без штанов, а когда погиб, зарабатывал миллионы.

— Вот будет коррида с Луисом Мигелем и Ордоньесом, тогда и посмотрим, кто лучше.

Усатый бросил взгляд на сигару и неожиданно повернулся на стуле в другую сторону.

— Эй, малый! — Он обращался к нему. — Ты любишь бой быков?

— Я?

— Ты, конечно… Кто же еще?

— Не знаю. — Энрике говорил с трудом. По мере того как он приходил в себя, боль в боку становилась все нестерпимей.

— Ну, парень! Ты что, ни разу не был на корриде?.. Папа с мамой тебя никогда не водили в «Монументаль»?

— Нет.

— Вот это да! Куда же они, черт подери, ходили развлекаться? — Усатый внимательно разглядывал его. — Но в кино-то, надеюсь, ты видел Ордоньеса и Луиса Мигеля… В кинохронике хотя бы…

— В кино — да.

— Ага, все-таки видел!.. Я так и знал, что ты мне голову морочишь! Ты, наверное, видел корриду в «Нодо», правильно я говорю?

— Да.

— Ну вот, что и требовалось доказать. И кто же тебе больше нравится: Ордоньес или Луис Мигель?

— Не знаю… Собственно говоря…

— Э-э, не темни. За билеты в кино платил? Да или нет?

— Да.

— Небось развалился в кресле и смотрел, так?

— Да.

— То-то и оно! А тут застеснялся. Смотреть корриду — не преступление. Мы вот с товарищем это дело любим. Точно?

— Спрашиваешь! — отозвался Высокий.

— Мы оба любители корриды, и нам интересно знать твое мнение. — Темные глаза Усатого смотрели на него в упор. — Он болеет за Ордоньеса, я — за Луиса Мигеля. Мы уже не первый год спорим на этот счет и никак не договоримся.

Высокий встал и лениво потянулся. Свет лампы отбросил на стену его укороченную тень.

— Ну, — произнес он. — Так кто же из двух тебе больше нравится?

— Не знаю, — ответил Энрике. — Не помню.

— Неправда. Ты припомни. — Усатый словно увещевал его. — В кино-то ведь ты ходил? Сидел себе в кресле и смотрел на обоих, мог сравнить… Ну, пошевели-ка мозгами.

— Не знаю.

— Знаешь. Ты, видно, парень робкий и стесняешься сказать… Ну же, будь умницей. Подумай!

— Ордоньес или Луис Мигель? — настаивал Высокий.

— Думай, думай. — Усатый присел около него на корточки. Он чуть не умолял: — Скажи мне тихонечко, на ухо.

Наступила короткая пауза. Потом ему показалось, что он проваливается в колодец, из глаз у него посыпались искры.

— Ну, видишь? — Усатый ласково потрепал его по плечу. — Я так и знал, что ты не будешь нас обманывать. — Он повернулся к Высокому и ткнул пальцем в сторону Энрике. — Слышишь! Он говорит, что ему нравится Ордоньес.

— Это точно? — спросил Высокий.

— Да, — выдавил Энрике.

— Хорошо, малый. Тогда мы его тебе сейчас представим.

И Энрике услышал, как кто-то протопал к двери в коридор, в скважине повернулся ключ. Высокий исчез и через несколько минут появился еще с двумя людьми. Энрике с усилием повернул голову. Наручники врезались ему в запястья, и руки, лиловые и распухшие, кровоточили.

Высокий смотрел на него молча, рядом с ним стояли два дюжих типа в тренировочных костюмах. У левого через руку было переброшено мокрое полотенце, словно салфетка у официанта.

— Ты заявил, что обожаешь его? — Усатый кивнул в сторону левого. — Вот он, пожалуйста. Сейчас он тобой займется… Мы его между собой зовем Ордоньесом… А этот, что рядом с ним, — этот как раз тот, что тебе не нравится… Его мы зовем Луисом Мигелем.

Первой мыслью, которая непременно приходила в голову почти всем испанцам, еще не успевшим отряхнуть с ботинок пыль родного Полуострова, еще полным иллюзий и проектов, была мысль о необходимости создания Национального объединения интеллигентов в изгнании. И первым этапом к достижению этой желанной, но отдаленной цели должен был стать журнал, где бы могли выражать свои взгляды и вести диалог представители всех политических течений, равно как и художественная интеллигенция. После приезда в Париж Альваро побывал больше, чем на десятке предварительных заседаний, где долгими вечерами шли споры о названии, формате, составе редакционного совета, бюджете и авторах будущего издания. Он потерял многих друзей, без конца редактируя черновики и передовые статьи, постепенно скоплявшиеся в ящике его стола вперемежку с письмами родственников, газетными вырезками и бесполезными сценариями так и не появившихся на свет кинофильмов. Художники, известные лишь тем, что были родственниками Тапиеса, нудные профессора с академическим, безликим стилем, музыканты, заявившие о своем героическом решении не писать ни единой ноты, пока не падет нынешний режим в Испании, — причудливое сообщество ископаемых, забронированных в свои догмы, как средневековые рыцари в свои кованые блестящие доспехи, — все они стекались в кафе мадам Берже, чтобы спорить, обсуждать, стирать в порошок, изрекать яростные анафемы и сочинять гневные письма протеста.

Первый номер угасшего, но неизменно возрождаемого журнала, как правило, должен был содержать анализ катастрофического положения Испании и соответствующие прогнозы и прорицания, затем какое-нибудь тяжеловесное эссе в защиту реализма, «Круглый стол» (к тому же свинцово-неподвижный), посвященный проблеме «завербованности» писателя, небольшую антологию «сердитой» поэзии, и все это, с оснасткою из более или менее громких подписей, осело (по чистому недосмотру) в папке у Альваро.