Как это объяснить? Часто во время приступов депрессии и тревоги мысли о смерти этого неизвестного тебе человека (твоего отца), о том, что между вами никогда не было и не будет никакой связи (если не считать того случайного факта, что он все-таки был твоим отцом), разъедают тебя изнутри, точно сознание некоей потерянной возможности, сожаление о чем-то, что не было сделано; и призрак этой предательской, неизлечимой тоски преследует тебя неотступно. В другой стране, думается тебе, в другую эпоху ваши с ним жизни сложились бы иначе и, в большей или меньшей степени, но вы бы поняли друг друга. А теперь что общего между вами, если не считать краткого необратимого мига причащения смертью? Глядя в черные дула винтовок (направленные на тебя), ты тщетно пытаешься удержать время.

Резко прозвучал залп.

На протяжении трех лет вихрь безумия дул над Бычьей Шкурой — так называют некоторые землю твоих отцов, пустую и бесплодную страну, скопление современных Таифских царств — дул, помогая разрушительной работе, которую из века в век с упорством и терпением вели твои прославленные предки, одержимые темными инстинктами, в которых стыдно даже признаться, демонами ненасытной алчности и неутолимого честолюбия. Они кропотливо и методично, неумолимо и сурово наводили в стране свой жестокий порядок: охотились за ведьмами, истребляли и губили самих себя, не останавливаясь ни перед чем и ничего не принимая во внимание, изничтожили по очереди во имя сомнительных догм торговлю, промышленность, науку, искусство. Раздавленный, сметенный, тысячу раз заклятый враг мерещился им повсюду, призрак возрождался вновь, иногда под каким-нибудь новым ярлыком, а вместе с ним — и неуемное стремление уничтожить его и спуститься еще на одну ступеньку вниз по лестнице варварства. И теперь твои соплеменники радуются тому, что перед лицом всего мира утвердили свое зловещее понятие родины, как некоего незыблемого утеса, о который бесплодно разбиваются бурные волны исторического развития.

Ребенком, не понимая смысла происходящего, ты был свидетелем безумной братоубийственной борьбы и пришел в ужас вначале от преступлений и зверств одних и потом возмущался тем, что творили другие (старательно обеленные), прежде чем постиг, что все они (и те, кто побежден, и те, кто одержал победу, и оправданные, и те, кому оправдания нет), — все они подчинялись законам одного и того же клинического цикла, в котором за бешенством и безумием следуют длительные периоды покоя, отупения и спячки…

Тебя не задела шумная туристская волна, которая, словно манна небесная, обрушилась на спящую, утонувшую в лени страну в это жаркое лето 1963 года. Радио с ликованием сообщило, что через границу в пункте Пертюс только за последнюю субботу прошло сто тысяч машин — французских, шведских, бельгийских, голландских, немецких, английских, скандинавских, — в которых люди ехали смотреть на бой быков, пить мансанилью, словно ящерицы, валяться на солнце, есть птицу и not-dogs[39] в новеньких кафе, окрещенных «исконно испанскими» именами вроде: «Вестминстер», «Орли», «Сен-Тропз», «Виски-клаб», «Л’Эмпревю», «Олд-Инглэнд» и тому подобное; ехали, чтобы приобщить наконец испанский народ к насущному ремеслу изготовления промышленных и политических ценностей, превращая страну с помощью вашего пресловутого радикализма в продуктивный и пышный питомник по производству устриц и сырья для кровяной колбасы.

Ты думал о профессоре Айюсо и о твоем отце, о людях, без пользы погибших в 36–39-м годах, о вашем горестном поколении, обреченном состариться, так и не узнав ни юности, ни ответственности за настоящее дело. Облокотясь на перила балкона, ты ловил ухом далекий шум туристских автомобилей, которые день и ночь бежали по шоссе вдоль берега, и, погружаясь вновь в покой и тишину родового сада, пытался отрыть в припорошенной пылью памяти запоздалые воспоминания, чтобы лучше понять и обдумать минувшее — пока не поздно.

Ты страшился, что придет смерть и прошлое умрет вместе с тобою. Только ты, ты один в силах спасти его от гибели.

На маленьком южнофранцузском курорте весна была холодной, и ребятишки, игравшие на детской площадке, за платановой аллеей, были еще по-зимнему упакованы в пальто, шарфы и перчатки. Вот уже два года, как Альваро со своими друзьями свободно бродил по улицам, ни на минуту не прекращая войны с ватагой сверстников, которые, едва выбежав из школы, принимались швырять в них камнями и обстреливать из рогаток. Попытка приобщить Альваро к школьному обучению, предпринятая матерью, к радости самого Альваро, натолкнулась на категорическое неодобрение мадам Дельмонт: «A l’école laïque? Vous êtes folle. Un athée, un mauvais patriote, voilà ce qu’ils feront de lui. Si vous ne pouvez pas lui payer le Collège du Saint-Esprit autant qu’il n’apprenne rien… Ah, si Mussolini était là…»[40]

Дядя Сесар и тетушка Мерседес тоже не уставали повторять, как опасно двуязычие и как теперь уже близок конец спасительной гражданской войны.

В течение последних месяцев Альваро случалось присутствовать на собраниях колонии испанской эмиграции. Они устраивались сразу же, как только приходили сообщения о сколько-нибудь важных событиях: о прорыве фронта на Эбро, освобождении Барселоны, бегстве республиканской армии (пятнадцать лет спустя в фильмотеке на улице Ульм Альваро с волнением смотрел горестные кадры разгрома, кадры, запечатлевшие сотни тысяч людей — мужчин, женщин, детей и стариков, пешком, с жалким скарбом за плечами бежавших к границе, в сторону Пертюса — массовый исход, сравнимый по численности лишь с теперешним — только в обратном направлении — наплывом туристов всех возрастов и из всех стран, которые на машинах с прицепами и фургончиками мчатся по всем шоссе и дорогам, словно спасаясь от неведомого бедствия — мимо тех же самых скал, тех же деревьев, по той же самой местности, которая была ареной великого катаклизма в феврале 39-го года). Как только открылся путь через Ирун, часть эмигрантов вернулась в Испанию; теперь сеньор с сеньорой Дуран, родители Луисито, Росарио Комин и некоторые другие, чьих имен Альваро не помнил, ожидали эпилога трагедии в Сан-Себастьяне, Бургосе или Саламанке. Оттуда они слали семейству Мендиола карлистские береты, фалангистские фуражки и даже синюю рубашку с вышитыми на ней красными стрелами; рубашкой завладел дядя Сесар и частенько в ней появлялся на людях: по воскресеньям в церкви, и по вечерам на увитой цветами террасе «Кафе-де-ля-Пост». По совету дяди Сесара женщины вязали для солдат свитера, подшлемники, носки и регулярно отсылали испанцам (или же итальянцам), которые отвечали им красивыми открытками и письмами в романтическом стиле, предназначенными, вероятно, еще больше подогреть благотворительный энтузиазм покровительниц (тетушка Мерседес держала фотографию своего подопечного, инженера Сандро Росси, на тумбочке у себя в спальне до того рокового дня, когда появилось заявление Бадольо и Италия трусливо и предательски сдалась союзникам).

В день, когда передавали последнюю военную сводку из штаб-квартиры в Бургосе, Альваро с кузенами бегали в саду, а взрослые в салоне откупоривали бутылки шампанского и после тоста благоговейно слушали пластинку, на которой был записан голос каудильо. Заразившись возбуждением взрослых, дети в который раз ловили «красного шпиона», запускали бумажного змея, гонялись с камнями за кошкой и, исчерпав обычный набор развлечений, придумали состязание — кто пописает дальше, целясь с расстояния в четыре метра в живую изгородь из туи. Кто-то (кажется, Хорхе?) уже было выиграл, когда Кончита Солер, несомненно, предупрежденная одной из кузин, прервала игру, закричав на весь сад. (в Мадриде в это самое время толпа безумствовала, встречая войска победителей):

— Дети! Что вы делаете! Выставляете напоказ срамоту, как раз когда наши победили!

Ты повернулся спиною к морю. Темнота скрыла знакомые очертания деревьев в саду — парящую пышность эвкалиптов, тонкую дрожь кипарисов, — размашисто набросив на весь ландшафт из края в край огромную тень. Жизнь, казалось, замерла — но только с виду, ибо глухой и сокровенный пульс ее продолжал биться. Время от времени налетал ветер, пронизанный запахами растений, и срывал с отяжелевших от влаги ветвей непрочное ожерелье дождевых капель. Прислушавшись как следует, ты мог различить вдалеке кваканье лягушек, треск цикад, похожий на жужжание заводной игрушки, — всю таинственную ткань сообщничества, колдовства и хитросплетений ночного мира. Посреди хаоса ночи одна только лампа на галерее не спала, охраняя покой уснувших.