И оба они, напрягая последние силы, вертят колесо передачи. Ползет объектив по прорези и останавливается — и на него находит серп луны.

— Последний привет… последний привет, — бормочет Журбо.

Он садится в кресло, передвигает окулярное кольцо.

Грохотов становится рядом и вынимает блокнот.

— Говорите, Журбо, — замечает он. — Я буду записывать.

— Да, да, Грохотов, — понимает Журбо, — последняя запись… люди найдут когда-нибудь… найдут, Грохотов…

Но он не может справиться с окуляром, — а луна уже светит краем в прорезь купола. Грохотов тихонько отодвигает его, вертит кольцо окуляра — и туманное серебристое пятно съеживается, собирается в резкие линии, точки, являя лик луны. Блестит ломаная линия терминатора, обозначал границу света и тьмы, а рядом, из этой тьмы, как из бархата коробки, искрится миниатюрная алмазная брошка, уже не два, а три концентрических круга, три крохотных, блистающих круга…

Огромным усилием воли заставляет себя Грохотов оторваться от окуляра и говорит Журбо:

— Смотрите!

— Три круга, три круга! — почти кричит Журбо. Грохотов чувствует, что карандаш становится огромным и тяжелым, как бревно, ускользая из каменеющих пальцев… Как немеют ноги — и грузно опускается на пол кабинки слабеющее тело. В ушах стоит уже не звон, а шум, похожий на рев водопада.

— Три круга… они блестят… они пылают, Грохотов, — нараспев говорит Журбо. — О, как они пылают… вокруг них люди, толпы народа! Это праздник, Грохотов… какие счастливые, гордые лица, какое ликование!..

— Вы бредите, Журбо, — ворочая жерновом языка, говорит Грохотов, и голова его падает на грудь.

— Грохотов, Грохотов! — кричит Журбо. — Они тоже там… среди толпы… мои девочки, мои бедные девочки! Мари, Нинет, Лу… Они смеются, они кивают мне!..

Грохотов лежит на полу кабинки. На грудь ему наваливается что-то огромное и мягкое — это Журбо сполз со своего кресла. И над самым ухом он чувствует горячее дыхание, сквозь последние проблески сознания слышит:

— Здравствуй, Мари, здравствуй, Нинет, здравствуй, моя ласточка, моя маленькая Лу!..

Джульфо глотал шпаги, ел горящую паклю, втыкал в грудь длинную булавку и с приятной улыбкой вытаскивал ее вон.

Затем приступил к главному номеру программы: попросил у монументально восседавшего в первом ряду местного воротилы по бакалейным и мучным делам шляпу и с той же приятной улыбкой выпустил в нее содержимое пяти обыкновенных куриных яиц.

Бакалейщик вздрогнул и потянулся вперед. Джульфо ласковым движением руки дал понять, что все обстоит как нельзя более благополучно, и положил шляпу на столик донышком вниз. Затем остановился напротив, сделал страшное лицо, и руки его задвигались по направлению к шляпе, как поршни паровой машины, — это должно было означать гипнотические пассы.

В шляпе что-то запищало тоненько и робко и, неуклюже переваливаясь через края, из нее выползли пять желтеньких крохотных цыплят.

Джульфо раскланялся, шляпа вернулась к своему владельцу, и здание театра вздрогнуло от аплодисментов.

— Эти фокусы, вернее — то выражение крайнего изумления, которое я прочел на лицах наших уважаемых сограждан, — говорил Глисс по возвращении из театра Клею, сидя с ним у камина, — напомнило мне одну довольно трагическую историю, свидетелем которой мне пришлось быть несколько лет тому назад. Если позволите, я расскажу ее вам.

Клей выразил согласие, и Глисс, поправив щипцами пылавшие дрова, уселся поглубже в кресло.

— Мне придется начать, — сказал он, — с одного, не имеющего прямого отношения к рассказу инцидента. В нем мой герой, товарищ по политехникуму Эллиот Сандерс, вылился целиком со всей своей непокорной натурой.

— Назовите мне, студент Сандерс, — сказал на экзамене теоретической механики профессор, полненький старикашка с круглой, как биллиардный шар, головой, за что его и прозвали «мячиком», — ту кривую линию, по которой тяжелая материальная точка, не имеющая начальной скорости, быстрее всего скатится по дуге от верхней до нижней точки ее.

Сандерс знал предмет великолепно, — в том не могло быть ни малейшего сомнения. Он взял мел и стал вычерчивать кривую так же уверенно и четко, как и все, что он делал.

— Стойте! — закричал профессор. — Нужно слушать, что вам говорят!.. Я не вычерчивать вас просил, а только назвать эту кривую…

Это было сказано грубо, до того грубо, что мы, все присутствующие на экзамене студенты, вздрогнули, как от разряда лейденской банки. И кому это было сказано! Сандерсу, кумиру факультета, несомненной будущей знаменитости, великолепному товарищу!

Как на положенном в огонь стальном лезвии ходят цветные пятна, так заходили белые и красные пятна на лице Сандерса. Он положил мел и повернулся к профессору, Пальцы его потянулись к рыжей никудышной бороденке, которую он постоянно теребил, близорукие глаза сощурились под колесами очков.

Мы хорошо знали Сандерса, и было несомненно, что он не выдержит и ответит дерзостью. Над аудиторией повисло тяжелое молчание. «Мячик», видимо, этого не учел, — он продолжал насмешливо смотреть на студента.

— Ну-с, придется вытягивать ее название из вас по складам… попробуем… Бра…

— Брахистохрона, — шепотом подсказал один из студентов Сандерсу.

Это было совершенно излишне, и Сандерс недовольно повел плечами. Эту брахистохрону он знал так же хорошо, как и сам профессор, не отвечал же по причине своего упрямства и самолюбия.

Профессор иронически рассмеялся.

— Студенту Сандерсу одного слога мало… Дадим ему второй — брахи…

Сандерс моментально преобразился. Лицо его расплылось в широкую улыбку, он оправил сюртучок и ласково, этаким ангелочком посмотрел на профессора, на его круглую, что от лба к затылку, так и от виска к виску, голову.

— Вспомнил, профессор… Брахи… цефалия[14].

У профессора заходили на лице те же белые и красные пятна, как у Сандерса перед тем.

Он крякнул, раскрыл журнал, захлопнул его, дернул себя за воротник.

— Виноват, профессор… брахистохрона, — медовым голосом добавил Сандерс.

Пришлось поставить «удовлетворительно», и Сандерс, вежливо поклонившись, вышел из аудитории, огромный и величественный.

…Я очень любил его. Мальчишкой поступил я в политехникум. Мне было тогда семнадцать лет, т. е. ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы он мог уже воображать себя победителем жизни.

Со скептической улыбкой пренебрежения ко всему, созданному человеческими руками, сел я за курс физики, не сомневаясь, что тут же, не выходя из комнаты, внесу ясность и определенность во все неясное и гипотетичное, растолкаю локтями всех этих Тиндалей, Марриотов, Гальвани, прочих и прочих и доскажу уверенно и авторитетно все то, что так робко было начато ими. Но, как и следовало ожидать, Тиндали и Марриоты даже не пошелохнулись, а я плотно засел на первых же страницах, напрягая все мои мыслительные способности и не понимая почти ничего.

Тут-то мне и пришел на помощь Сандерс. Выругал меня за мое самомнение, не жалея красок для своей блестящей и ядовитой иронии, и просто, захватывающе-интересно и несомненно талантливо растолковал мне то, чего я не понимал в толстых томах курса физики. Позвал меня к себе на квартиру, и я был поражен устроенной им лабораторией, всем этим ассортиментом реторт, термостатов, выключателей, регуляторов и прочих блестящих, многообразных и таинственных приборов, среди которых он чувствовал себя хозяином, а я робким и неуклюжим и смешным до глупости мальчишкой.

Когда я познакомился с ним поближе, он признался мне, что особенно увлекается кинематографией и мечтает создать аппарат, демонстрирующий не только движение в его натуральных красках, но и могущий записывать и производить звуки, — тот кино-граммофон, о котором мечтает и современная техника.