— Так. Попробуем не раздражаться, — уговаривал себя тогда Цахилганов. — Ты у нас не бесприданница. А Люба к золоту равнодушна…

— Ещё бы! У неё нарядов под золото нет.

— Не бухти! Пора тебе примерить бабушкино ожерелье. С синими камнями.

— Ага! Хитрый! У меня от него какая-нибудь болячка на шее выступит… Не обижайся, папочка,

— Стеша — тоже — старается — сберечь — мир — в — семье — изо — всех — силёнок —

но… бабушка так их любила! Их! А нас с мамой — нет. Поэтому у нас с её шкатулкой — несовместимость.

— …Мне что же, выкинуть её в окно?

— Ага! Только перед тем, как выбрасывать, — не оборачивается, сутулится дочь над гладильной доской, — поставь под форточку свою крокодилицу. У которой грудь, как спина. Пусть она раскроет свою фарфоровую пасть пошире… Эта хищная животная и цепочками не поперхнётся. На ней даже прыща от чужого золота не вскочит.

— Стеша!..

— Что?!

— Палёным пахнет.

— Пахнет, пахнет! — высморкавшись в только что проглаженный платок, снова берётся за утюг Степанида. — Давно уже…

— пахнет — палёным.

Старый разговор, звучащий в палате, прервался шумом и грохотом за дверью. Там свалилось в переполохе что-то металлическое, тяжёлое, громоздкое.

— Выпустите меня!.. Не мешайте мне! — опять мчалась по коридору, мимо сестринских постов, крошечная оголтелая старуха. — Не лечите!..

Но громкий топот множества ног, как и прежде, настигал её неумолимо.

Цахилганов почувствовал резкое желанье выскочить,

схватить за шиворот старушонку,

вопящую пронзительней милицейской сирены,

и выкинуть на улицу, за дверь, как тряпичную куклу.

Взяла моду, старая, добегать до этой именно палаты и вопить именно в этой точке больницы.

— Пожалейте! — навзрыд плакала и металась старушонка. — Не мешайте! Дайте исстрадать! Самой!.. А то — детям моим избывать грехи мои!..

Затем зычно закричала медсестра:

— Да что она у вас носится по чужим отделениям, как заводная? Транквилизаторы, что ли, вы там экономите?..

— Под языком она их прячет, выплёвывает потом!.. — ответили ей сразу несколько запыхавшихся голосов. — А то в туалете всё выблюет нарочно.

— Колите тогда!.. И нечего по этому крылу бегать с выпученными глазами всем отделением. Мечутся вечно не там, где надо. Как кошки без мозжечка. Дурдом, а не реанимация…

— Наладились… Никакого покоя нашим больным нет.

— Вот именно…

Странно, что Люба не слышит даже самых пронзительных криков. Искусственный покой её так глубок,

что по сути она…

от-сут-ству-ет.

— Лишают страданья, глупые люди. Зачем!.. Лекарствами — лишают страданья меня, — билась старуха в чьих-то руках и сопротивлялась.

Но тонкий, подвывающий плач её уже удалялся по коридору в обратном направлении.

— Люди! Да зачем же вы делаете так, чтоб грехи мои на их судьбы легли, — всё тише рыдала старушонка. — Дети! Как же вы грехи мои тяжкие на себе по жизни потащите, внуки-правнуки милые мои?..

Все тащут. И ничего…

— Давно бы в психушку её отправили! — раздражённо советовала кому-то медсестра с накрашенным ртом. — Она бы там, под аминазином, не только все грехи свои забыла, а как тятю с мамой зовут, не вспомнила бы! Жила бы себе в голубом мире, баушка эта… Эх, садисты! А ещё с высшим образованием…

— Вон, узелок её упал. Подбирайте! У нас главврач ходит, а тут… Ну, цирк.

Потом Цахилганов долго сидел в безмолвии,

он сам, тот, Внешний, подевался куда-то, исчерпав, должно быть, все свои доводы, обвинения, разоблаченья.

Видно, Солнце угомонилось на время. А может, это Сашкина бесцеремонная весёлость распугала звучанье чужих мыслей. Тихо было и за стеной, у кастелянши.

Он включил ночник на больничной тумбочке,

погасил верхний свет.

— Где она?.. Мы хорошо жили… — протяжно сказала Любовь. — Пока ты не впустил её в дом… Мы — жили. Хорошо.

— Да, Люба… — обрадовался Цахилганов. — Счастливым я был только тогда. А потом… А потом я просто баловался. Даже не знаю, зачем. Понимаешь, важно было выбрать всё из окружающей жизни, до дна. А она не нужна была, наверно, та — наружная,

— окружающая — человека — осаждающая — досаждающая — и — поражающая.

…Мы бы с тобой жили ещё долго, если бы я… Долго-долго. Хорошо жили бы, если бы…

Но я, к счастью, наказан, Люба. Я ещё не говорил тебе об этом. Я, Любочка, носитель мёртвых…

Мой организм, Люба, вырабатывает мёртвые сперматозоиды. Род Цахилгановых пресечён природой… Может, всё обойдётся этим? И смерть не отберёт тебя у меня? Тебя и Стешу…

Она далеко. Стеша… И её как-будто затягивает

в некую роковую воронку.

Что с ней сейчас? Как она?..

Крошечная Степанидка с растрёпанными косицами жмётся к стене. Она стоит в коридоре,

— там — где — встречала — Цахилганова — грозная — бабка — с — хлёсткой — резиновой — авоськой — в — руках —

и одна нога у Стеши в полосатом шерстяном носке, а другая — босая.

— …Я тебя ждала. А ты не приходил всё время.

Она держит листок с нарисованным синим треугольником. В углах его — по мелкому существу. Они похожи на мух, но с человеческими крупными глазами в частоколе растопыренных ресниц…

— Я ждала тебя. Показать. Это ты. Вверху.

— …Надо же! Кто бы мог догадаться. Очень похож!

— Я ждала… Это я. А это — мама.

Люба —

из спальни выходит заранее жалеющая всех Люба,

— не — умеющая — только — жалеть — себя — выходит —

с недочитанной книгой в руках.

— Ты разве не видишь, Стеша? Папа хочет спать. Папа много работал.

— В самом деле, — нетрезво соглашается, качается Ца-

хилганов. — Грузный у вас папа… Папе надо поспать. И вечером быть на ногах! Дай пройти, крошка…

Маленькая Степанидка крепко обхватывает его колени, не выпуская из рук рисунка:

— Нет! Не уйдёшь больше никуда. А будешь ночью не приходить — выгоню! И зачеркну. Чтобы мама не плакала…. Я тебя ластиком тогда сотру. Насовсем.

Цахилганов морщится с похмелья — мучается и подталкивает дочь в спину:

— Стеша! Будет так, как мне надо… Всё. Завязали. Иди к себе,

вместе со своим поучительным рисунком,

не командуй…

— Нет! Не завязали! — Степанида плачет трубным низким голосом и отрывает верхнюю часть треугольника вместе с «мухой». — Всё! Нет тебя!

Она трубит, растирает слёзы по лицу и топчет,

топчет ногою в носке

обрывок бумаги.

— Вот тебе! — ревёт Степанида. — Уходи тогда совсем!.. Построй себе избушку из снега, во дворе, и там живи. Один! А с нами не живи больше…

И вдруг Цахилганову становится невероятно,

невыносимо обидно.

— Ты?! Выгоняешь?! Меня?! Из моего?! Дома?! Умная какая… — кричит он срывающимся голосом. — Самой пять лет, а уже — умная! Я — здесь живу! Заруби на носу. И это ты — иди отсюда и строй себе избушку во дворе! Из снега. И там живи. Если тебе тут, у меня, не нравится!.. А я буду жить у себя, как я хочу!

Он даже легонько, но жёстко, толкает ревущую Степаниду в плечо —

раз, ещё раз и ещё…

И вдруг она перестаёт плакать.

Степанида грозно хмурится, выставляет ногу вперёд.

— Кому сказала? Живи там! — хрипит она и, поднатужившись как следует, толкает его двумя руками.

Самое нелепое, что Цахилганов не удержался тогда на ногах. Он рухнул под вешалку, больно ударившись локтем. И в голове у него загудело.

— Упал, блин! Козёл, вонючка, — с удовольствием отметила Степанидка.