…Кто придумал, что человек рождён для счастья? Он рождён для смерти!

Да, участия и сочувствия от Сашки ждать было бесполезно. И Цахилганову оставалось одно — самому погрузиться в несусветную сердобольность.

— Может, денег тебе на зубы дать? — похлопал Цахилганов себя по нагрудному карману. — У меня кое-что как раз с собой. Тыщонку-другую в зелёных могу подбросить сей же миг. Сколько там один зуб стоит?

— Зачем тебе?

— А я на тридцать умножу.

— Да нет, с деньгами у меня порядок, — скромно теребил прозектор мелкие завязки на запястьях. — У меня денег курвы не клюют. С некоторых пор, Цахилганов, и я весьма хорошо лажу с большими суммами. В отличие от Барыбы… А ведь и ему можно было бы так же заколачивать! Может, и поболее твоего — и моего.

— Да ну? — не поверил Цахилганов.

Оглянувшись на дверь, Сашка подался к нему

и заговорил тише:

— Выходили на меня сказочно богатые люди! Очень влиятельные, заинтересованные в том, чтобы Мишутка подачу кислорода, за большие деньги, кому надо — отключал бы. В своей реанимации… Вот, скажи, не один ли хрен, когда кто подохнет, раньше ли — позже?

Большие — деньги — за — маленькое — сокращенье — жизненного — срока — за — освобожденье — от — жизненных — пут — и — неурядиц — за — амнистию— можно — сказать!..

Цахилганов опешил и даже отстранился от Сашки:

— …Какой убийца из Барыбина, ты что? Не смеши. Он и клопа за деньги не раздавит. Нашёл наёмника…

— Глупости. Обошёлся бы он и без всякого убийства! Спроста! Уж за безнадёжных-то можно было брать спокойно! — возмущался Самохвалов. — Он же целых три — три! — таких вернейших случая пропустил, раззява. Бесплатно люди скончались… Тысяч пятьдесят валютой сейчас бы у него в кармане валялись, причём ни за что ни про что: за чью-то естественную кончину…

— Надо быть идиотом, чтобы предлагать такое Барыбину.

— А я им и был! Идиотом в ранге посредника… Нет! Они, реаниматоры, нищие, но гордые. В отличие от нас, циничных! И всё время порицают грех гордыни… Семью свою на пареной свёкле, на крупах держит — исключительно из праведности. А то, что любая праведность нынче для близких твоих боком выходит… Бедная Марьяна! Преет, пухнет, квашня, в китайском вреднейшем, безобразном поролоне. На башке носит какое-то воронье гнездо! Из нутрии, погибшей от старости в самом грязном болоте ещё на заре века. В ушах у неё — болты из нержавейки. На шее — оргстекло… Ну, не преступник ли этот Барыба перед своей семьёй?!.. Боречка его, то есть — наш, вечно в деньгах нуждается. Мальчишке, правда, я кое-что подбрасываю, напрямую… Вчера ему магнитофон портативный купил — чудо!..

Цахилганов, снова вспомнив Боречку Барыбина, затеребил бороду — и поёжился.

Раздвоенный подбородок… Раздвоенный подбородок! У Боречки. И — крупные, с мягким цинковым блеском, глаза. Чего уж там…

— …Сашка, в чём смысл жизни? — обернулся вдруг Цахилганов. — Помнишь, при Советах мы только и делали, что мучились: «В чём смысл жизни, в чём?» А теперь перестали спрашивать! Все!.. Некогда стало,

— в — общей — погоне — за — баблом…

— Да нет его, никакого смысла, разумеется, — пожал плечами Самохвалов и вздохнул. — Какой смысл рождаться, если всё равно окочуришься? Что толку, допустим, был воробей такой-то на свете — или не было его? Ну, разве что мошек определённое количество склевал. И всё! Набил желудок, прежде чем сгнить — хорошо. Не набил — хуже. Ну, размножился попутно. А не размножился — тоже не велика потеря: какому-то неродившемуся птенцу помирать в муках и корчах не придётся… Так и человек. Удалось ему, коли уж он родился, прожить с наибольшей земной приятностью — вот он и молодец! В страданиях же пребывать — полная бессмыслица… Он же, человек, и религии-то напридумывал для того, чтобы у глупого была возможность бессмысленность своего неизбежного страданья оправдывать! Это — для тех, которые по никчёмности своей ничего приятного для себя создать не могут: для немощных… А бессмертье души — чушь. И я ведь, заметь, наличия души не отрицаю! Я только говорю: если материальная часть человека распадается, истлевает у нас на глазах — не значит ли это, что и с невидимой частью его происходит то же самое? Смерть — есть смерть. Она — явление комплексное… Верить в вечную жизнь души — всё равно, что… верить в вечную самостоятельную жизнь селезёнки при остановившемся сердце.

— А кто это сейчас проговорил… — насторожился Цахилганов, оглянувшись,

— зеркало — было — пустым.

— Что именно?

— «Видимая суть временна, невидимая же вечна».

Сашка обвёл взглядом палату.

— Никто не проговорил, — легко определил он. — Тем более, что серьёзных доказательств нет — вечности невидимого. Ни-ка-ких, мой друг!

Но Цахилганову это, как ни странно, не понравилось:

— …Допустим, смерть — распад всего на фрагменты. А если запустить программу дефрагментации души,

— восстанавливаясь — душа — восстановит — своё — тело —

как тебе такая мысль?

Сашка рассмеялся, легкомысленно поправил тесёмочный бант на затылке. И разрешил:

— Не катит твоя идея, но ты потешь, потешь себя сказкой,

ибо сказка, даже научнопопулярная, тоже есть продукт человеческой жизнедеятельности,

только много ли ты видел аскетов, которые бы молодели на глазах, совершенствуя душу? Психику, то есть… И куда ты отнесёшь в таком случае симптоматические психозы? При ревматической хорее у больного — эйфория, при ревматизме сосудов — депрессняк, а при желтухе — раздражительность с озлобленностью. С чего бы это?.. Определённое заболеванье, мой друг, меняет состояние души определённым, давно изученным, образом! Меняется тело — меняется душа… Следи за телом, душе будет легче! Тогда и с онейроидным возбужденьем своим справишься! В общем, спасительная выпивка ждёт тебя, больной Цахилганов! В самом тихом, в самом мирном и спокойном месте Карагана…

Пришедший легко, Сашка ушёл так же —

напевая с переливами:

— И за-арезал сам си-ибя: ви-и-сёлый рызга-а-вор…

— Вор… — машинально повторил Цахилганов.

Вор — вор — чужого — счастья — не — состоявшегося — по — твоей — вине…

Для чего пребывает на земле человек? Для кого?..

— Степанида! Начинаем жить хорошо. Как ты хотела. Жить для нас, троих. Друг для друга! Я так решил… Обещаю: теперь никаких компаний. Никаких знакомств. Никаких ночных отлучек. Больше ты своего отца таким пьяным, как вчера, не увидишь.

— О-ой! Да уж не собрался ли ты выколоть мне глаза?!. — дочь не перестаёт гладить наволочку старым утюгом. — Ты маме лучше это пообещай. Она тебе обязательно поверит. Все твои слова она любит…

Ценит их! Очень!..

— Ругаться больше не будем, Стеша. И в знак наступившего мира я объявляю: отныне не только мама, но и ты можешь носить любые украшения твоей бабушки. Они — в её шкатулке. Там. За стеклом.

— …Какой бабушки? — замер утюг на весу.

— Здрастье! Твоей родной бабушки Анны Николаевны! Уж она-то знала толк в изящных штучках.

…Тайком я перебирал их в детстве, Степанида,

— анемичные — камеи — обточенные — части — мёртвых — костей — воспалённые — карбункулы — перлы — выковыренные — кем-то — из — живой — слизи — и — трупики — стрекоз — задохнувшихся — в — жёлтой — смоле —

все эти милые вещицы, так необходимые женщинам для обрамления своей красоты…

Дочь задумчиво трогает блестящую подошву утюга наслюнявленным пальцем, тихо шипит металл…

— Вот именно. Она была старая красотка, а не бабушка, — мрачнеет Степанида. — Умерла и обиделась. Сердилась у себя в гробу, что лежит без побрякушек!

В самом деле. Анна Николаевна упокоилась с лицом весьма недовольным. Да и перед смертью не торопилась раздаривать что-либо…