Павел взял их.
– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.
– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.
– Я сам себя перевожу. Уезжаю.
– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.
– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.
Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.
– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?
– Навсегда.
– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.
– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, – отнесся Парфенов к Ольге. – Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?
Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.
– Да брось ты! – махнул рукой Парфенов. – Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены – и надо ж такую уродину отыскать! – то он последний дурак!
– Ну знаешь!.. – начал было Павел, но Парфенов пресек:
– Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время… – и он выложил пачку денег.
Павел присвистнул:
– Ты что, банк ограбил?
– Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень хорошо.
Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность. Но сожаления, печали, потрясения – не увидел он. И понял с горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И – не надо.
Но вот быть дома до поезда – невыносимо. Он, в сущности, простился, ему тут больше нечего делать.
Куда пойти?
Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен. Надо позвонить ему.
Парфенов позвонил.
Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену вещам и людям.
– Здравствуй, Роба, – сказал Парфенов. – Я тут во Владивосток уезжаю.
– Очень хорошо, – сказал Роба. – И сколько надо выпить, чтобы поехать во Владивосток?
– Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами, кстати.
– Ладно. Завтра поговорим, – ответил Роберт.
– Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.
– Очень жаль, – сокрушенно вздохнул Роберт.
– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.
Энергия кипела в нем.
Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.
И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
Глава тридцать четвертая
Прощания. Писатель
Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:
– Иола!
Иола сказала:
– Я здесь.
Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:
– Люда! Оля!
Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
– Дорогие мои! Я уезжаю!
И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.
Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…
– Ни о чем не спрашивайте! – закричал Свинцитский. – Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген – или Ван Гог? – бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман… Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство – две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!
Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову.
И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.
– Билеты-то настоящие, – сказала Люда.
– И деньги, – сказала Оля.
– Разберемся, – сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. – Помогите-ка мне.
Втроем они подняли огрузневшего Свинцитского, повели – и уложили.
– Через час разбудить! – были последние его слова.
– Конечно, – сказала мать серьезно – и строго глянула на дочерей, чтобы те не вздумали смеяться.
Но те и не собирались.
Глава тридцать пятая
Парфенов в поисках разврата и порока. Брюнеточка.
Отставник. Кислые апартаменты. Юля и Галя. Обморок
Парфенову хотелось оставить о себе память экстраординарным поступком в паршивом этом городе (который окончательно стал для него таковым с сегодняшнего дня). В рамках закона, конечно.
Сперва он велел водителю ехать к зданию губернского правительства.
Пребывая в нетерпеливом раздражении, думал: ну и что он там сделает?
Нахамит губернатору или кому иному из верхних?
Глупо, мелко, пошло.
Соберет народ и произнесет обличительную речь, предъявляя известные ему компрометирующие тех же верхних факты?
Глупо, мелко, пошло.
Пока размышлял, приехали.
– Дальше! – сказал он.
– Куда?
– Куда дорога ведет!
Водитель, человек с лицом, исполненным житейского опыта, хмыкнул.
Дорога через несколько минут привела машину на улицу Большую Казачью (бывш. 20 лет ВЛКСМ), известную, в частности, тем, что на ней молоденькие дешевые девочки стоят. Правда, стоять они начинают ближе к вечеру, но есть некоторые из старшеклассниц или первокурсниц вузов и техникумов, которые, не желая заниматься этим как регулярным бизнесом (то есть иметь сутенеров и т.п.), выходят на условные точки тогда, когда у них есть свободное время – и когда нет еще жестоких конкуренток, которые ведь и поувечить могут, были случаи. Они даже не на условных точках этих стоят, а прохаживаются поблизости и с таким видом, будто просто идут, задумавшись. В одну сторону подумают несколько шагов, повернут – в другую подумают. Поди докажи, что я клиента ловлю!
Поэтому водитель, почуявший, что надобно Парфенову, и повез его сюда. Вскоре он притормозил и сказал:
