И вот тут налетел Пенальтич. Набежал и, короткий, стокилограммовый, пустил себя! Вошел головой в поддых! Ххххх-а-ак! Брызнули очки о камень. Распались кольца удава. И заверещал истошно тот, первый, подымаясь с земли:

— Да вы что?! Да вы что?!

А к нему уже снова бежал Вадик. И шофер давил и давил на сигнал.

Как мы неслись! Какая обжигающая радость была, когда поняли, почувствовали — догоняем! Сперва коробка упала и посыпались шахматы. А потом он сам споткнулся и, уже без скорости, запрыгал, заземляясь. Зашарил по карманам суетливо. Но нас же трое! И… все вместе. Выпал ножик. Ах, гад! В первый раз в жизни я ударил человека. Так вышло… в первый раз только. И как это оказалось здорово! Как смачно вошел кулак между носом и выступом подбородка. По губам! Хлллюм! И более опытный Коля — ыыыых! Обмяк.

— Где часы?

— Какие часы? (Глаза врут! врут! Он!)

Хллюм!

— Там валяются.

— Сволочь вонючая!

И Шальнов кинулся.

Ах, ночка! Лучше не бывало. Жутко хотелось есть. И опять варили картошку, шпроты открывали. Водка была вкусная и не пьянила. Смеялись неостановимо. Все было смешно. И даже Андрей, он, полулежа на диване, улыбался кривыми губами. Пили за всех и за каждого. Все молодцы. Всё сами! Справились. Без милиции, без жалоб. Со своим врачом. Свезли Андрея в соседний дом отдыха. Разбудили сестру, открыли кабинет, и Клейман сам все обработал. Уверенно, быстро, с шуточками.

Светало. Спать не хотелось. Галя держала голову Андрея на коленях, гладила его нежно, шелково. И он улыбался распухшим ртом.

Вика в открытую целовалась с Вадиком.

Пенальтич прикладывал к голове утюг.

Владимир Николаевич утирал кулаками слезы и хохотал. Вспоминались все детали, все миги. И все было смешно. Даже Нина Шальнова улыбалась снисходительно и с одобрением смотрела на мужа.

У меня была ссадина через все пальцы — от зубов. Болело. Но как-то приятно. И тоже весело.

— Нет, но Андрей, Андрей! А? Грудь в грудь, и женщин долой с поля боя.

— А человек без паспорта! А Драгомир-то? Он же говорил, что мы тело тренируем, а он голову. Вот голова и сработала.

— Ну, Вадик, не зря, недаром…

— Вика, отпусти его.

— …Но когда Галя подлетела…

— …А я сперва подумал…

— …А вдруг мы их…

— Да бросьте вы! Еще пойдите спросите, не надо ли им чего! Выпить сюда позовите!

— …А ведь они нас запомнят. Ведь могут…

— …Не могут. Не смогут! Только так! Больше не сунутся.

— …Но когда Андрей…

— …А знаешь, такой азарт возникает… такой…

— Утюг согрелся! Давай другой! — Это Пенальтич с синяком. (Хохот.)

Какие мы! Как мы восхищались друг другом! Какая красивая наша татарочка! А Вадик! А Вика? Наша молодежь! Сила в нас! Первый раз это чувство. Общее дело! Дело? Да, дело! Самое главное, человеческое. Защитить себя и своих! Как мы их! А? Все вместе!

Совсем рассвело. Какая ночь. Ведь успели. Слава бегу!

Новый год я встречал в новой компании. Какие-то дизайнеры — экстрасенсы, почти незнакомые. Говорили о медитации. Было нудновато. Даже не пилось. Я сидел в стороне и в ритме музыки стучал ножичком по столу. Вспоминал нашу летнюю ночь у Лисянских. Тогда точно договорились — Новый год вместе. Но вот не вышло. Все повалилось. И как-то сразу. Будто мы тогда до конца выложились. И ничего не осталось. В ноябре мы похоронили Андрея Спелова. Андрюша погиб. Глупо, случайно, на ординарных военных испытаниях в Кубинке. Галя через месяц вышла замуж за дирижера. По-моему, поторопилась, даже если… Но, с другой стороны, надо было оформляться в поездку в Швецию и тянуть было нельзя. Неделю назад они уехали. Вадима взяли в армию. Вика поступила. У Лисянских внук родился — Игорь. Им не до встреч. И Николай Владимирович опять стал прихварывать. Пенальтич выпустил новую книжку стихов. В хорошей обложке и в хороших, как он говорил, переводах. Неделю ходил в Дом книги и наблюдал — покупают или нет. Не купили ни одной. Он запил. Римма моталась с какими-то иностранцами переводчицей и в Москве почти не бывала. Шальновы ссорились, мирились, опять ссорились, рассказывали про свои ссоры. С ними было скучно.

У меня что-то с ногой. Встану утром — ничего. А часа два походишь — немеет. Прямо не ступить. И как иголками. Надо стоящему врачу показаться. Клейман говорит — ерунда. А мне кажется, что нет. Но, конечно, надо преодолевать. Понимаю, что все это мелочи. Но если нет крупного ничего. Надо держаться. Распускать себя нельзя. Хороший лыжный костюм купил. Финский. Надо опять начать бегать.

В канун нового 1976 года я угодил в больницу с тяжелым переломом плеча. Сделали операцию. Наложили аппарат по методу Илизарова — проткнули правое плечо толстой иглой и к ней привесили тяжелую металлическую подкову. Боль была сносная, но рука двигалась очень плохо. Нелепо все получилось. Я сломал плечо на сцене, во время репетиции. Десятки раз уже я совершал это падение на правый бок, и все было нормально, а тут… Дело было, конечно, в том состоянии психологической разлаженности, которое охватило меня в последнее время. Ленинградские власти невзлюбили меня. Начались запреты, отказы. Глухая и все более высокая стенка росла вокруг. Планы рушились, любые начинания не имели продолжений, любая инициатива уходила в песок. Я оказался в черном списке, возник страх. Я казался себе очень несчастным, а тут еще это дурацкое падение… перелом… больница.

Когда-то, лет восемьдесят назад, при строительстве здания эта палата была предназначена для одного больного. Теперь нас в ней лежало шестеро. Нас оперировали, нас кололи, за нами ухаживали, как могли. Мы и сами старались помочь друг другу. И помогали! Больше всего — разговорами. Одним необходимо было выговориться. Они раскрывали душу с той откровенностью, которую можно себе позволить только с совершенно случайными, незнакомыми людьми. Другие слушали и сравнивали свою судьбу с чужими. Я принадлежал ко вторым. Рядом с тем, что я услышал, мои собственные беды начали казаться мне гораздо менее значительными. Я стал выздоравливать, страх исчезал. Навсегда запомнились мне человек двадцать из больных. Когда-нибудь я расскажу о них. Но две истории особенно поразили меня. Я решил их записать тут же, на месте. Рука почти не шевелилась, пальцы не держали перо, но я заставил себя коряво, медленно, но в тот же день зафиксировать на бумаге эти монологи со всеми их тогда еще свежими подробностями и особенностями речи. Я помню их фамилии и имена-отчества. Имена и отчества оставлю, а фамилии опущу — кто знает, как отнесутся мои герои к публикации слишком внимательного слушателя?

Вот эти истории.

1. Гу…в СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ. 26 лет. Палата № 11.

Его привезли в 3 часа ночи из другой больницы — осложнение. Большой аппарат Илизарова на ноге. Нога болела. К этому времени он лежал уже четыре месяца. У него длинные баки. Большая щербина в середине верхнего ряда крепких зубов. Когда санитар, неловко перекладывая его с каталки на кровать, причинил ему боль, он коротко застонал и крикнул: «А не пошел бы ты, добрый молодец, да кобыле в…..!»

Потом он много рассказывал:

— Друзей у меня много, до кия. Я всех этих «приятелей», «товарищей» не признаю — у меня друзей полно. Нас во дворе было тридцать два человека с одного года. Балдели, на гитарах давали. Один, глядь, полковник нам жизни не давал. Чуть что — милицию вызывает, глядь! Сам здоровый шкаф… замучил. Мы все думали, глядь, как отомстить? Раз ночью придумали. У него в парадной лестница широкая, как во дворце. Мы ввосьмером закатили его «Запорожец» к нему на третий этаж и поставили под дверью. Тяжело было дуракам — яйца до колен, — но втащили и поставили. Утром сидим на площадке наверху, на четвертом, и ждем. Смотрим — вышел! Шары на лоб, и уши отвисли. Ё! И милицию. Те туда-сюда. А скуй его знает, кто? Меня во дворе увидели — ты, глядь? Я говорю извините, не видал, не слыхал! Он повертелся и заныл, ребята, спустите вниз. Мы говорим! полсотни, спустим. Он говорит: спустите, дам. А мы — полсотни, тогда спустим. Выложил. Только — говорит — не поцарапайте! А Марик ему — ну что вы, товарищ полковник, наверх несли — не поцарапали и вниз не поцарапаем. С тех пор замолк.