– Вы слишком торопитесь, молодой человек, – сказала она ледяным тоном хорошей гувернантки. – Женщины больше отличаются друг от друга, чем мужчины. Их понятия о верности и чести тоже сильно зависят от условий, в которых они живут. Что вообще может женщина? Кто ей поверит, если она обвинит народного любимца в таком преступлении? – Катриона говорила так, словно Фелиции вообще не было в зале. – Люди не желают признавать пороки своих героев, а Рэндольф и Таддеуш Карлайоны были именно героями. Общество заклеймило бы ее как клеветницу и не поверило бы ни единому ее слову. Если бы она и узнала обо всем, то предпочла бы молчать, чтобы сохранить то, что имеет. Мисс Александра поступила иначе – попыталась спасти своего ребенка. Остается лишь выяснить, напрасна была ее жертва или нет.

Обвинитель открыл было рот, чтобы предпринять новую атаку, но, взглянув на лица присяжных, передумал.

– Вы замечательная женщина, мисс Бушан, – сказал он с легким поклоном. – Правда, нам все-таки нужно сначала выяснить, насколько ваше видение фактов соответствует истине. Однако в том, что вы верите в правдивость ваших слов, я не сомневаюсь. Вопросов больше не имею.

Рэтбоун тоже решил воздержаться от дополнительных вопросов. От добра добра не ищут.

Суд уходил на перерыв под оглушительный рев толпы.

…После перерыва первым свидетелем была вызвана Дамарис Эрскин. Бледная, с темными кругами под глазами, она поднялась на возвышение. Взгляд ее то и дело останавливался на Певерелле, который сидел, выпрямившись, в том же ряду, что и Фелиция с Рэндольфом, причем так, будто их рядом не было. Он неотрывно глядел на жену. На губах его играла нерешительная улыбка, словно, ободряя ее, он в то же время боялся показаться легкомысленным.

Монк устроился двумя рядами дальше, чем Эстер. Он сам не пожелал сесть с нею рядом. Нервы его были еще взбудоражены после свидания с Гермионой. Ему очень хотелось побыть сейчас в одиночестве, но обстоятельства не позволяли ему такую «роскошь». Все его внимание было сосредоточено на разыгрывающейся перед ним трагедии.

Рэтбоун начал мягко, почти вкрадчиво. Уильям знал, что адвокат готовит решающий удар.

– Миссис Эрскин, вы присутствовали в доме Фэрнивелов в тот вечер, когда был убит ваш брат, и подробно изложили нам все, что вам известно.

– Да, – еле слышно ответила свидетельница.

– Но, думается, вы не упомянули о потрясшем вас событии, происшедшем еще до того, как доктор Харгрейв сообщил о гибели генерала.

Ловат-Смит подался вперед, нахмурившись, но перебивать противника не стал.

– Несколько человек засвидетельствовали, – продолжал Оливер, – что, вернувшись из комнаты юного Валентайна Фэрнивела, вы были на грани истерики. Расскажите, пожалуйста, что привело вас в такое состояние?

Дамарис избегала смотреть на Фелицию и Рэндольфа. Точно так же она не осмеливалась поднять глаза и на Александру. В течение нескольких секунд она собиралась с духом, и адвокат не торопил ее.

– Я узнала… Валентайна… – хрипло произнесла она наконец.

– Узнали Валентайна? – переспросил Рэтбоун. – Что за странное выражение, миссис Эрскин! Вы, что, сомневались в том, кто он такой? Я допускаю, что вы не часто с ним виделись, может быть, даже не видели его несколько лет, пока мальчик был в пансионе. Но в комнате из детей мог находиться только он.

Женщина конвульсивно сглотнула и бросила на защитника такой умоляющий взгляд, что в зале возникло гневное бормотание, а Фелиция подалась вперед из кресла. Однако, подчиняясь нажатию руки Рэндольфа, она снова села прямо.

Певерелл еле заметно кивнул.

Дамарис приподняла подбородок:

– Он не родной сын Фэрнивелов, он приемный. До замужества, четырнадцать лет назад, у меня родился сын. Это он… теперь почти уже взрослый… – Она замолкла, пытаясь справиться со своими чувствами.

Напротив нее, на галерее, чуть подался вперед Чарльз Харгрейв. Лицо у него было напряжено, брови – сдвинуты. У сидящей рядом Сары Харгрейв вид был сконфуженный и тревожный.

– Он напомнил мне своего отца, – сдавленно продолжала свидетельница. – Я поняла, что это мой сын. Видите ли, единственным, кто знал об этом и согласился мне помочь, был мой брат Таддеуш. Он забрал меня из Лондона и обещал присмотреть, чтобы ребенка усыновили. И вот тогда я поняла, как он поступил с моим мальчиком.

– Вы рассердились на вашего брата, миссис Эрскин? Вы негодуете, что ребенок попал именно в семью Фэрнивелов?

– Нет! Вовсе нет! Они… – Дамарис покачала головой. По щекам ее бежали слезы.

Судья наклонился вперед. Лицо его выражало живейший интерес.

Ловат-Смит встал. Вся его блестящая самоуверенность испарилась, уступив место растерянности.

– Я надеюсь, мой ученый друг не станет усугублять потрясение бедной женщины необоснованным подозрением? – Обвинитель повернулся от Рэтбоуна к Дамарис. – Возможность убить генерала имела только Александра Карлайон. Какими бы ни были мотивы и побуждения миссис Эрскин, если таковые и вправду были, этого преступления она совершить не могла. – Он стал вполоборота к публике. – Необходимы ли эти жестокие вопросы?

– Необходимы, иначе я бы их не задавал, – процедил сквозь зубы Оливер. Сверкнув глазами, он повернулся к Уилберфорсу спиной. – Миссис Эрскин, вы не сожалеете, как сами только что признались, о том, что ребенок попал в семью Фэрнивелов. Тем не менее, спустившись в гостиную, вы были в ужасном состоянии, причем ваш гнев обрушился именно на Максима Фэрнивела. Вы сами себе противоречите.

– Я… Я видела… – Дамарис так плотно зажмурила глаза, что лицо ее сморщилось.

Певерелл сделал движение, готовый вскочить.

Эдит поднесла к лицу кулачки с побелевшими костяшками пальцев. Александра оцепенела.

Монк глазами отыскал на галерее Максима Фэрнивела. На его смуглом лице читалось изумление, постепенно сменяющееся мрачным предчувствием. Луиза, сидящая рядом, была вне себя от бешенства.

Уильям взглянул на Эстер. Исполненная жалости и сочувствия, она не сводила глаз с Дамарис. Почему-то он попробовал вспомнить Гермиону – вспомнить ее глаза. И когда ему это удалось, сыщик понял, что ни разу не замечал в них отражения чужой боли.

Адвокат шагнул к свидетельнице:

– Я искренне сожалею, миссис Эрскин, что вынужден настаивать на ответе, но моя ответственность перед миссис Карлайон слишком велика. И перед Кассианом.

Дамарис подняла голову:

– Понимаю. Я знала, что моего брата Таддеуша развратили еще в детстве. Как и Буки… то есть мисс Бушан… я тоже видела это однажды, случайно. Я никогда не забуду, как он глядел и как вел себя. И вот то же самое я увидела в глазах Валентайна! Я поняла, что его тоже растлили, и решила тогда, что это сделал его приемный отец, Максим Фэрнивел…

По залу пролетел шелестящий вздох, похожий на порыв ветра.

– О боже! Нет! – Максим вскочил, побелев как полотно. Голос его сорвался на сдавленный хрип.

Луиза окаменела. Ее муж повернулся и уставился на нее, но та даже не шелохнулась.

– При всей моей искренней к вам симпатии, мистер Фэрнивел, – сказал судья, перекрывая голосом исполненный ужаса и негодования гул толпы, – должен заметить, что перебивать свидетеля запрещается. Пожалуйста, сядьте на место, иначе я прикажу судебному приставу вас вывести.

Ошарашенный, Максим медленно, с побитым видом опустился в кресло и растерянно оглянулся на Луизу.

На галерее Чарльз Харгрейв вцепился в перила с такой силой, словно хотел их сломать.

Рэтбоун вновь повернулся к Дамарис:

– Вы употребили прошедшее время, миссис Эрскин. В тот вечер вы подумали, что это был Максим Фэрнивел. Что-то заставило вас изменить свое мнение?

– Да. – Слабая улыбка тронула губы свидетельницы и исчезла. – Моя невестка убила моего брата. Я уверена, она сделала это потому, что он растлил ее сына. О том, что он надругался и над моим ребенком, я думаю, она не знала…

Ловат-Смит взглянул на Александру и как бы нехотя встал:

– Это собственное умозаключение свидетеля, милорд, а не факт.