Вот, я тебе покажу еще один тупой стишок:
Я люблю женщину, которая не любит себя.
Приближаюсь к ней, а в глазах у нее — презренье,
Открываю ей сердце — она лишь смеется в ответ,
Над собой издеваюсь, а ей это только в радость.
Я люблю женщину, которая не любит себя,
И больше себя самого ее люблю я.
Падаю на колени,
Срываю с нее шелковые трусики.
Словно шмель хоботком впиваюсь в ее медвяную влагу.
Поначалу ей это нравится,
Но потом она от меня ускользает.
Что тут можно сказать —
Это женщина, которая не любит себя.
Я люблю женщину, которая не любит себя,
Я ее обожаю,
А она утешается в объятиях другого,
Который по-моему ее совершенно не любит,
Потому что, совсем как она, сам себя он любить не умеет.
Никто кроме меня не способен полюбить себя,
Любящего женщину, которая себя не любит.
Любит, не любит, кого это на хрен тревожит? Это не его дело, любит она себя или нет. Она что, просила его помочь? Он что, психолог? Я скажу тебе, кто он. Он великолепный трубач боли, мастер томления, Рыцарь Страдания. Говорил я ему, брось ты эти стишки дурацкие и возвращайся к своим протяжным нотам. Говорил: оставь слова Леннону и Альтерману и делай то, в чем ты лучше других.
Каждый раз, когда я приносил его стишки культурным людям, они говорили одно и тоже: «Он так хорошо играет на трубе. Зачем ему еще писать?» И то же самое говорил ему я. Совсем он меня измучил своими гнусными виршами. И вдруг, как гром среди ясного неба, он приносит замечательные стихи. Вот они, читай вслух. Так я скажу, почему они мне нравятся: из-за одного-единственного момента счастья.
Берд:
Она скользит по волнам моей плоти,
Взмывает из бездны сердца
Прямо к раструбу мой трубы.
Иногда она сходит на берег
Выпить кофе в моей поджелудке,
Закусить бутербродом в окрестностях почек.
Когда ее нету рядом, я счастлив,
Я мечтаю вернуть себе вновь свободу,
Но мгновенье — и вот она снова мчится
На гребне пульса в моих сосудах.
Своим весом она
Рвет потроха мне на части.
Я истекают кровью,
И это приносит ей счастье.
Аврум: Не спрашивай почему, но мне очень понравилось. Я показал его Элифелету Зуркину, известному композитору-песеннику и попросил написать музыку на эти слова специально для Ханеле Хершко. Тем временем я подправил лирику, чтобы прибавить коммерческий потенциал.
Вот улучшенный вариант:
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево,
Когда со мной рядом он.
Он прокатит меня на дорогой машине,
Заплатит за мой ужин в шикарном ресторане.
Мы падаем вниз и снова летим.
Это круче, чем быть пилотом в «Формуле один».
Он такой крутой,
Он умеет обращаться со мной.
Иногда разбиваюсь я в кровь,
Но бегу вслед за ним вновь и вновь.
Хаппи-чаппи-клаппи
Клаппи-чаппи-хаппи
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево
Вот это я называю «новой ивритской поэзией», она сделана для людей, которым надо веселиться, надо быть вместе, надо веселиться, даже когда на сердце тоска!
39
Дани
Я редко выхожу на улицу. Часами сижу и смотрю в окно и слушаю Чета Бэйкера с Гэрри Малиганом, Клиффорда Брауна в исполнении струнных, Джона Колтрэйна с Джонни Хартманом, Колемэна Хокинса и Бэна Вебстера. Эти американцы наполняют меня своей любовью и страстью, за душу берут. Слушая всех этих титанов американского джаза, я осознаю, что никогда не был одним из них. Просто мне везло; какое-то время.
Довольно неожиданно, но недавно я стал наблюдать рост интереса к моей поэзии. Много лет назад, когда я начал терять интерес к музыке, я научился прятаться за словами. Как вы знаете, музыка абсолютно прозрачна. Вы не можете спрятаться за нотами и мелодиями. Слова — совсем другое дело: это независимые, целостные сущности. Поэтическое выражение — форма вербальной баррикады, колючая проволока вокруг бастиона. Вы можете найти убежище в тени потаенного смысла, прикрыться контекстной лингвистической находкой, и эта находка прославит ваш гений в веках. В юности я создавал истории из музыкальных ингредиентов и делал это наивно, первобытно, слепо. Стоило мне остановиться, как я потерял направление. С годами вселенная слов становилась все более прозрачной. Я научился ею управлять с ловкостью настоящего волшебника. Я развлекался многоликими метафорами, выяснял, откуда они пришли и куда ведут» Метался между нюансами смысла, незаслуженно забытым ритмом и стихотворным импульсом. Мне было легко прятаться за словами и поклоняться им.
Берд: Прошу прощения, возможно, это наша последняя встреча; вы знаете, что я ненавижу философию. Пощадите, я вас умоляю.
Дани: Когда она ушла от меня в то утро в Сан-Ре- мо, я остался один, лишь со своими словами. Я никогда больше не видел Эльзу; ни ее, ни ее призрачного двойника. И по сей день не знаю, откуда она появилась и куда потом ушла. Она оставила меня лежать на тонкой подстилке среди холодных стен одиночной камеры. Она обрекла меня на пожизненное заключение в тюрьме несостоявшейся любви. С тех пор я не сплю по ночам. В темноте я ворочаюсь с боку на бок. Должен сказать, что изоляция от окружающего мира немного помогла, я научился давать имена своей скорби. Как только я чувствую малейшее приближение боли, я выплескиваю ее словами на девственно чистый лист бумаги, и ко мне возвращается спокойствие. Только тогда я позволяю себе закрыть глаза и хоть немного расслабиться.
Время от времени я посылаю свои стихи на разные радиопрограммы, которые занимаются поиском потерянных возлюбленных. Предпочитаю те радиостанции, которые транслируют на заграницу, в особенности в Германию. Я прошу прочесть мои стихи, а на их фоне поставить две мои старые мелодии. Долгое время это была моя единственная надежда. Я получал письма от разных дам, ошибочно считавших, что они и есть моя потерянная любовь. Я встречался с ними, но разочарование было слишком велико. В конце концов, я недостаточно силен, чтобы справиться со столь обильным урожаем разбитых иллюзий. Скажу по правде, даже если она еще жива, мне шестьдесят пять, а ей должно быть уже семьдесят пять или даже восемьдесят лет, мне нечего ей предложить, да и она вряд ли захочет разделить со мной последние дни своей умирающей красоты.
