Лавров переглянулся с Голубиным, коротко ответил:

— Поняли, секретный рейд.

Когда Карпенко вышел и они остались вдвоем, не без удивления заметили — все прежние маршруты стороной обходили этот горный край. На широкой гряде Карпат, в Закарпатье, в районе Высоких и Низких Татр и дальше — в Бескидах и Фатре — карандаш Голубина не прочертил ни одной линии. Листы с густым коричневым настоем красок, обозначавших горные кряжи, были чисты, как у новичка, не получившего еще боевого крещения. Голубин водил дальний бомбардировщик над пустынями и морями, в степных и лесных краях, а над горами прокладывал первый маршрут.

На аэродром они прибыли поздно. В небе уже рождались звезды. Стоянки были пусты и давно улеглась тишина. Их воздушный корабль одиноко стоял на краю летного поля, незаметно погружаясь в сумерки.

Техник самолета Князев недоуменно развел руками:

— Штурман, что за чехарда? То бомбы подвесить, то снять. Вам что — отбой дали?!

— Какой там отбой… Полетим!

Князев озадачен: бомбардировщик — и вдруг без бомб. Он знал много вариантов подвески бомб, но такого, чтобы совсем их не вешать, — еще не было. Какой же это боевой вылет!

Когда сумерки окончательно перешли в ночь, к самолету подъехал командир полка. С ним был офицер в общевойсковой форме. Дмитриев поднялся в навигаторскую кабину, включил плафон и взял у Голубина карту. Между гор, в долине Низких Татр, он отыскал небольшой населенный пункт и рядышком поставил крестик.

— Здесь выбросите пассажира. Передатчики не включать. Работать только на прием. Радиограммы с борта — в исключительном случае, — строго сказал командир.

— Понял! — ответил Лавров, обернувшись к Дмитриеву, который стоял за пилотскими бронеспинками внизу. Голубин согласно кивнул.

— При малейшем сомнении возвращаться. Облачность в горах не пробивать, — добавил Дмитриев после небольшого раздумья и, погасив плафон, вышел из кабины.

Пока Голубив водил по карте тонким лучиком света, разглядывая указанную точку в стороне от Банска-Бистрицы, Дмитриев уже встал перед самолетом, описывая рукой круг. Знак Лаврову — давай, мол, запускай моторы.

По самолету ознобом прошлась мелкая дрожь. Закрутились винты, убыстряя свой бег, моторы загудели ровно и напряженно, и воздушный корабль легко выкатился на рулежную дорожку. Голубин, будто спохватившись, оглянулся и застыл в изумлении. В углу навигаторской кабины стояла женщина. Коротким движением руки она откинула от борта сиденье и спокойно села, словно заняла свое рабочее место.

— Взлетаю!

Голос Лаврова встряхнул Голубина. Сперва штурман прижался к пилотским бронеспинкам, а когда самолет взлетел и окутанная темнотой земля ушла куда-то под небо, он шмыгнул в свою кабину, вынесенную в самый нос корабля. После разбега самолет будто завис в воздухе. Ночь густела на глазах. Наверху уже обозначились созвездия, и лишь вдали, у горизонта, куда они взяли курс, еще светилась закатная полоска.

Часа через полтора, когда совсем стемнело, Лавров сказал Голубину:

— Штурман, смотри повнимательней. Земля не разбери-пойми, а тут еще баба на борту. Дурная примета.

Вот уж чего не бывало — Лавров заговорил. Его же ничем не проймешь. Зенитки ли бьют, истребители, знай, крутит себе штурвал и только посапывает. И все молча, молча. Оброни понапрасну слово — враз пресечет. А тут сам, как дед, забурчал. Да еще предупреждает: «Повнимательней». Будто штурман дрыхнет в кабине. Да зевни на борту хоть один из экипажа, «мессера» сразу расправятся с ними. Ночью только зевак и ловят.

Не хотел Голубин отвечать Лаврову. Обидным ему показалось и слово «баба». Оно всегда ему резало слух. Невесты у него не было, он даже не успел влюбиться и помнил только девчат из своего десятого класса. Какие они все были милые, ну прямо святые! Такое чувство к женщинам он нес и через войну. А Лавров его огорчил…

— Чего это она в угол уткнулась? Плачет, что ли? А вдруг прыгать забоится — вот горя хлебнем.

И с чего это у него язык развязался? Ну прямо наждаком чешет.

— Чего ей бояться, командир? Наверное, уже прыгала не раз, — ответил Голубин. На душе у него было совсем другое: в такой далекий край везут они эту юную женщину… Что ее там ждет?..

В черной ночи едва проглядывались контуры сильно всхолмленной местности. Начинались горы. Никогда не приходилось видеть ему такой земли. Может быть, внизу она и красива, но с самолета не нравилась Голубину. Вздыблена, взъерошена, словно изуродована. А горы вырастали на глазах. Сверху на них могло быть всякое — и трава, и кустарник, и лес, а начинка одна — каменная. Такая земля не для самолетов. Похожие друг на друга горы сбивали Голубина с толку. Он лег на пол кабины, припал к прозрачному стеклу, искал нужные ему ориентиры. В прорезях скал и долинах петляли горные реки. Одну от другой не отличишь. Голубин искал Грон, но его не видно, хотя он и крупнее других рек.

Женщина сидела спокойно. Лишь когда самолет проваливался вниз, она вздрагивала. Что там — зенитки или кучевые облака? Но выравнивался звук моторов, самолет не трясло и не бросало вверх-вниз, и она успокаивалась, погружаясь в свои думы.

Скоро наступила такая темнота, будто самолет нырнул в самую пасть ночи. Пропали крылья, стушевались очертания кабины. Поперек маршрута встала гора. Она поднялась так высоко, что вытеснила почти полнеба.

Женщине это не понравилось. Нащупала ступеньку, приподнялась в кабину к летчикам.

— Не думаете ли вы выбросить меня на этого рогатого черта? — громко сказала она.

Сидевший слева Лавров отжал правый наушник, чтобы расслышать слова, и, не оборачиваясь, махнул рукой. Иди, мол, на свое место и спокойно жди. Скажут, когда и куда прыгать. Про себя подумал: «Начинается… Еще истерику закатит».

— Горы должны быть в стороне, а мы на них летим, — договорила женщина и, не дожидаясь ответа, вернулась на свое место.

Лавров посмотрел вперед. Горы действительно вздыбились до небес. Ему стало не по себе. Необъяснимое чувство заставило его вспомнить Роднички. Тот уголок России, где нет гор, где только леса и степи. Край тихих речек, травянистых лугов и необъятных небесных просторов. Роднички — военный городок, где начиналась его летная служба. Там, в милых ему Родничках, он повстречал Олю и пережил сладкие и горькие дни своей молодости.

Раз в городском парке на танцах Сергей предложил Оле:

— Пойдем на речку.

Оля вскинула на него удивленные глаза:

— Зачем? Здесь танцы, а там что?

— А там — песни. Разве не знаешь — у нашей речки песенные берега. И волны из песен, и деревья тоже поют, и небо…

Оля зарделась и нежно улыбнулась:

— Ох и выдумщик ты, Сергей! Что-то никогда я об этом не слышала, хоть здесь и выросла.

Полная золотистая луна царственно плыла по небу. Проложила через речку серебристую дорожку, будто для Оли и Сергея. Все кругом утопало в сказочном свете. Самолеты казались фантастическими птицами, прилетевшими с иной планеты. И Оля была словно неземная. Сергей пел песню за песней.

— Вот уж не знала, что летчики такие певучие, — с восторженной наивностью сказала Оля, и ее слова покатились вдаль по серебристой дорожке. Она озорно отбросила за спину косы, сверкнули в лунном свете глаза. — А какая же песня у вас, у летчиков, самая любимая?

— Разве не знаешь? Самая любимая наша песня — это полет!

— Так мы ее тоже слышим…

— Нет, Оля, эту песню слышим только мы, пилоты.

В ту счастливую весну они встречались почти каждый вечер. Сергей всегда приходил с новой песней, и Оле казалось, им не будет конца. Он пел, а у Ольги в груди трепетно млела сладкая девичья грусть. И сердце тревожилось счастливой догадкой: да это же Сергей объясняется ей в любви…

Их встречи прервались неожиданно. Они не успели даже попрощаться. Сергей улетел на другой аэродром. А там одна песня — полеты! Он учился летать на скоростном бомбардировщике. Напряженное было время, из полка никого не отпускали. Письма отправить не мог — не знал номер Олиного дома. А писал почти каждый день. Называл песни, какие бы пел ей по вечерам. Приедет — привезет все сразу: пусть знает, как он грустил о ней. Иной раз закроет глаза и представляет Олю рядом. Высокая, чернобровая, в глазах добрый-предобрый свет, полные, как сливы, губы чуть тронуты улыбкой, на грудь спускаются длинные толстые косы, словно текут два тихих, задумчивых ручья. Как ему не хватало Оли! Она провожала бы его в полет и встречала. А он бы цел и говорил ей слова, от которых, как она сказала, и у нее вырастают крылья.