Насонов задел майора Воронина за живое. Такая жажда полетов! Упрямая его несговорчивость, горячность и заносчивое самолюбие ушли на второй план, растворились. Осталась неукротимая тяга к небу. Такого подстегивать не надо. Истинный истребитель. И майор Воронин добился перевода капитана Насонова к нему, в третью эскадрилью.
Комэск не был скуп на полеты. Он сразу начал вывозить Насонова на сложный пилотаж. Однажды после возвращения спросил:
— Ну как?
Насонов посмотрел на майора Воронина странно, вздохнул и сухо ответил:
— Не боги горшки обжигают.
— Не боги… — степенно поддержал его комэск. — А техника у нас — клад, на грани фантастики. Точи, пилот, ум — интеллигентная работа пошла теперь в небе.
Неожиданно для Воронина Насонов отозвался едким смешком:
— Адски интеллигентная…
Воронин не понял — то ли Насонов соглашается, то ли у него в голове что-то свое. Но ему надо было еще подниматься в воздух: кого-то вывозить, кому-то давать контрольные полеты.
— На сегодня хватит. Отдыхай, — сказал он Насонову, сочувственно посмотрев на него. Понимал — несладко пока и ему от этих полетов.
Насонову стало неловко перед Ворониным. Он только раз слетал, а землица-то под ним того — как бы пошатывается. Насонов пытается не показывать виду, что утомлен. Но не получается, и оттого злится на себя.
Насонову не хватало терпения, и он, пытаясь скрыть острую неудовлетворенность собой, вымученно жаловался Воронину:
— Вот так вы всегда, товарищ командир. Один-два полетика — и… иди отдыхай. Получается, в небе мы как в гостях — здравствуй и до свидания.
Комэск удивился: вот и пойми Насонова. Сам же чувствует — куда уж больше нагрузка, а ершится.
— Пропишешься, будешь хозяином. Еще такие тайны неба откроешь! Авиация-то совсем иной стала, а какой будет…
Насонов в ответ лишь ухмыльнулся: «И кому он зубы заговаривает?»
— Чего молчишь, Насонов, не согласен, что ли? Насонов передернул плечами:
— Да какая же она другая? Еще Чкалов экспериментировал, выяснял боевые возможности авиации.
У майора заискрились глаза, а по смуглому, продубленному аэродромными ветрами лицу скользнула улыбка.
— Верно, Чкалов в наш день засматривал. Но ведь им надо стать, Чкаловым-то…
Уверенное спокойствие майора Воронина бесило Насонова. Долго ли он собирается его мурыжить? Пора бы и самостоятельно выпустить.
Насонов недовольно покачал головой:
— Станешь тут…
— Разве кто мешает?
— Нянчить все уж больно научились.
Теперь эти разговоры позади. Насонов уже самостоятельно «пашет» небо. А у комэска другие заботы. Не успел Насонов взлететь, мысли у майора Воронина уже о старшем лейтенанте Борисове. Этот числился среди тех, кого похулить грешно, а похвалить вроде бы не за что. Борисов отставал от Насонова. И естественно, на него комэск обращал внимания побольше. Сейчас он полетит с ним.
Редко затягиваясь, Воронин медленно выпускал сигаретный дым. Хотелось продлить благостную передышку между полетами. Рядом молча стоял старший лейтенант. Он ждал командира эскадрильи.
— Ну что, полетим, Борисов? — спокойно сказал Воронин. Он хотел бросить сигарету, но рука замерла: на посадочной полосе он увидел самолет Насонова. Он должен быть в зоне!
Воронин встретился с Насоновым на командном пункте. Трудно было узнать летчика. Он и не он. Глаза блестели; худощавое лицо еще более заострилось и сделалось белым; высокий, недавно еще напористый голос обрывался; жесты, теряя привычную угловатость, заметно сгладились.
— Вам надо отдохнуть, Насонов. Сегодня отдохнете, а завтра во всем разберемся, — сказал командир полка и многозначительно взглянул на Воронина: не беспокойте, мол, летчика.
Насонову было не до отдыха. Разве можно откладывать разговор на завтра?! Ему, Насонову, теперь все ясно как божий день. Комэск когда-то говорил о тайнах неба. Так вот — для кого тайна, а для него, капитана Насонова, никакой небесной тайны больше не существует.
— Понимаешь, Борисов, я такое узнал сегодня — вряд ли кому из летчиков снилось, — говорил он Борисову в холостяцкой гостиничной комнате. — Понимаешь, своими глазами видел границу, где кончается авиация. Да ты не лупи глаза. Слушай, что говорю…
Борисов привык слушать Насонова. Как же не слушать, если слова друга были ему нужны как жизнь: «На таком самолете сам бог велел летать красиво! Умнейшая машина — только сумей задать ей программу. Скажи, что ты от нее хочешь. Будешь дремать — начнет управлять тобой, диктовать свои условия». У Борисова пилотаж шел трудно. «Фитиль» длинноват. Пока смекнет — уже некогда выполнять фигуры. А начнет — размажет, не фигура — блин комом. Он втайне завидовал Насонову и ловил каждое его слово. Но сейчас не понимал его. Авиация — это же стремительность, дерзость, напор. Как можно увидеть границы скорости и маневра? Он искренне, словно в чем-то провинился, сказал:
— Я даже представить не могу этого.
— То-то и оно, что не можешь. А я могу. Я сам был у того барьера, — запальчиво продолжал Насонов.
Хотя Борисов согласно кивнул, у него не было ясности насчет «барьера», о котором говорил Насонов. Он мог представить, что испытывал Насонов после полета. Не могут же чувства быть другими, не как у него: ноет от перегрузок спина, шумит кровь в ушах, будто все еще продолжаются крутые виражи, горки, прямые и косые петли. И все на предельных режимах, когда ни самолету, ни летчику никакой передышки. Вдох — начало фигуры, не успел сделать выдох — завязалась вторая. Кровь от головы хлынет — контроль не теряй, заставляй и мозг работать с перегрузкой. Вдавит в сиденье, вот-вот расплющит в лепешку, а ты знай делай свое пилотское дело. Полет кажется бесконечным. Думаешь об одном: когда же он кончится?
Так Борисов представлял сейчас состояние Насонова. Но он не мог знать всего, что случилось с ним в воздухе.
Полет капитана Насонова проходил, как и надо, в темпе. Перед ним то безграничный простор, когда чудится — затерялся во Вселенной, то сумасшедший, леденящий душу наскок земли. Какая-то дикая сила тисками сжала, сдавила тело. В крови не хватает кислорода. Мозг напряженно работает, а мысль рождается медленно и медленно угасает. И это тогда, когда летчик должен мгновенно ориентироваться, в ничтожные доли секунды принимать единственно верное решение.
Хочется прервать полет, хоть на миг остановиться и ощутить сладость обыкновенного человеческого дыхания. Невообразимым благом казались предстоящие минуты, когда ступишь на землю, такую прочную.
Насонов вытесняет из сознания мечту о земных благах.
Полет будет сфотографирован. Весь — от начала до конца. Бортовая контрольно-записывающая аппаратура зафиксирует не только показания приборов, маневр самолета, но и поведение летчика, каждое его движение. И Насонов продолжает вязать комбинацию невероятно трудных маневров. Одна фигура с неуловимой гибкостью переходит в другую. Ему показалось — теперь-то он быка за рога взял. Насонов докажет майору Воронину — напрасно он его так долго не выпускал одного. Теперь он и самому комэску не уступит в бою.
Насонов сделал новый, отчаянно резкий маневр. И вот тогда перед глазами поплыли сумрачные круги. В мгновение ока все вокруг почернело: черное небо, черный самолет, даже солнце стало черным. Насонов потерял всякое представление о земле, небе и своей крылатой машине. Кажется, его смяло, и он уже не мог дышать. Ему все стало безразлично. Смутная спасительная мысль приходила помимо его воли: надо катапультироваться…
Находясь во власти своего последнего полета, Насонов даже на робкие замечания Борисова отвечал резко.
— Но ведь самолеты совершеннее будут. Им, значит, все барьеры станут под силу, — тихо сказал Борисов.
Насонов недовольно сверкнул глазами:
— Самолетам под силу, а человеку нет! Самолет обогнал пилота, понимаешь?! Он уже многое может, а человек нет. Есть ведь в конце концов предел человеческих возможностей. Представь себе новейший самолет. Как говорится, последнее слово науки и техники. А теперь вспомни — был ли он, когда ты поступал в училище? Сколько их даже на твоем зеленом веку прошло? А тебя так скоро, как самолет, не переделаешь. Один раз рождается человек. И попробуй угонись за этим крылатым чертом… — Насонов порывисто прошелся по комнате, пятерней пригладил волосы и заключил: — Ты должен меня понять — я был на Рубиконе, который не перешагнуть.
