Была победа, и солдаты возвращались домой. Когда у широких, настежь распахнутых ворот их большого двора останавливался человек в военном, из всех парадных полукруглого, деревянного, одноэтажного дома выскакивала ребятня, выходили молодые и старые женщины. Временами раздавался счастливый детский кряк: «Папа! Мой папа вернулся!»

Маленькая Тоня видела, как военного дядю окружали, обнимали и целовали, плача от радости, а он брал девочку или мальчика на руки и нес домой. Она шла рядом и тоже повторяла: «Папа! Папа!» Ребята всегда шагали гурьбой, все вместе, потому что вместе росли. Двор был густо населен детьми. Здесь было много эвакуированных семей. Тоне все время казалось, что счастливыми были те девочки и мальчики, которые успевали раньше всех добежать до ворот и ухватить за руки дядю. С той поры, как Тоня поняла это, она все свои игры перенесла к воротам. Там долго и терпеливо высматривала своего папу. Однажды она увидела человека в пилотке и военной гимнастерке и, спеша опередить других, закричала: «Мой папа! Мой папа!» Порывисто метнулась к нему, споткнулась, поранила ручонки, но не плакала, а радовалась. Поднималась и опять бежала, повторяя: «Папа, папа, мой папа!»

Она уже знала, как надо встречать папу. Подбежать, раскинуть ручонки, чтобы обнять папу, припасть к нему, а потом взять его за руку и вести в свой дом. И уже издалека кричать: «Мамочка! Мама! Папа вернулся…» Если у папы не будут перевязаны руки, хоть одна, он непременно возьмет ее, поднимет, и она потрогает на его гимнастерке блестящие медали…

Тоня все, все знала, как надо встречать своего папу. И она все, все помнит. И как подбежала, и как обняла, как запрыгала от радости и как большая теплая рука нежно легла ей на головку и погладила ее маленькие кудряшки. Каким радостным было лицо у папы!

Потом все было как во сне. Неправдоподобно, обидно до слез, и сейчас не хочется тому верить. Откуда-то донеслось: «Нет, это мой папа, мой!» И тогда Тоня крепче вцепилась в гимнастерку и закричала что есть силы: «Нет, мой! Мой!» Тут подбежала девочка с веснушками и оттолкнула ее. Тоня не удержалась, упала, а когда она поднялась, девочка с веснушками уже была на руках у папы.

«Что с тобой, дочка?» — спросила подскочившая к Тоне мама. Сквозь слезы, сквозь горькие, обидные рыдания с трудом пробились у Тони слова: «Моего папу взяли».

Какое же материнское сердце выдержит? Они плакали уже вдвоем — оставшаяся вдовой мать и ее дочь, у которой война унесла отца. Только мать все понимала, а Тоня даже не знала, что у ее мамы в хозяйском комоде лежит похоронка, полученная в день взятия Берлина. Тоня не знала, что это такое — похоронка, и, успокоившись, опять пошла сторожить у ворот, ждать папу, которого ей так и не суждено будет увидеть.

С самой войны в семье никто не знал о нем. Погиб в бою. И все. Бабушка твердила одно: так просто человек не пропадает, пусть даже и на войне. И самолет тоже не иголка. Кто-то из живых все-таки видел его…

Марина склонилась над последней страницей альбома. На развороте крупный заголовок: «Подвиг под Шпрембергом», а чуть ниже: «Лейтенант Иван Лавриков, жертвуя собой, спасает в бою капитана Антона Кудинцева».

Прочла и обомлела: Иван Иванович Лавриков! Может ли такое быть?.. Молодой, двадцатидвухлетний, ее дед смотрел на нее с маленькой фотографии. Ниже шел рассказ о том бое, а справа на всю страницу нарисован советский истребитель, врезающийся в самолет с крестом на борту.

Почему-то именно тогда ей вспомнился Ксенофонт. В аргентинском из тонкой замши костюме, с огненным языком галстука. Улыбающееся лицо, неизменный орлиный взгляд. И почему-то он вдруг как-то померк. Потускнело в нем все, что обычно восхищало ее.

Ни дома, ни в полку никто еще не знал того, что знала теперь Марина.

Поезд был скорый. Бесконечный перестук колес, острый металлический скрежет на стыках вагонов, которые бросало то в ту, то в другую сторону, какое-то неясное мелькание света и тени в окнах отвечали взбудораженному состоянию Марины. Ей представлялось, что где-то совсем рядом идет жестокий воздушный бой. Чудилось: она видит само небо войны, накаленное огнем и нашпигованное свинцом и сталью. Да, война не оставила там следов. Эту тяжелую ношу взяла на себя земля. Ныне живущие люди взяли на себя всю боль и все муки войны. И этой боли, и этих мук хватит еще не на одно поколение.

Святую ношу взяли на себя летчики звена Орлова. Людям нужно чистое небо. Как воздух, как вода, как хлеб. Не будет его — не станет на земле жизни.

Летчики расходились от Орлова не спеша. Пушкарев на прощание спросил:

— А когда учения «Зенит»? Разговоров много, а дату никто не называет.

— А кто скажет… Пока не время, — интригующе ответил Орлов. — Но завтра кое-что прояснится. Кстати, Алексей, будешь вести альбом «Фронтовики»! Майор Митрофанов посоветовал.

Пушкарев оживленно посмотрел на Орлова.

— Командир, это высшая честь, смогу ли я? — волнуясь, сказал Пушкарев и вспомнил, как Марина расспрашивала его о военном небе и как тревожилась она. А еще подумал о том, что Орлов куда-то уйдет. Раз передает альбом, значит, уйдет. Традиция. Так и майор Митрофанов поступил в свое время…

И голос и взгляд Пушкарева понравились командиру звена. Все у него пройдет, подумал он. У пилота грусть только до старта. Горечь, тоска, обиды, всякая хворь — все только до старта. Полет окрыляет человека, делает его сильным.

Теперь они все будут ждать.

Алексей, вопреки всему, будет ждать весточку от Марины. А Марина, сообщив матери весть о ее отце и своем деде, Иване Ивановиче Лаврикове, будет дожидаться того дня и часа, когда поедет вместе с ней в полк.

Майор Митрофанов и Антон Кудинцев будут ждать разрешения на поездку в ГДР, а капитан Орлов, готовя летчиков к учениям «Зенит», будет считать недели и месяцы до той поры, когда испытает свое звено в еще более сложных условиях современного боя.

Словом, с этого дня каждый из них будет чего-то ждать…