Все это испытали на себе участники первых двух пусков ракеты Р-16, ответственные за работу аварийного подрыва ракеты, которая по сложившейся кооперации разрабатывалась в конструкторском бюро, проектировавшем ракету.

В процессе полета первая машина отклонилась (о чем будет подробно сказано ниже) от траектории, однако система аварийного подрыва не сработала, и ракета не была ликвидирована. Анализ показал, что питание в системе отсутствовало. На защиту мундира горой встают создатели автономных батарей питания Главного конструктора Н.С. Лидоренко. И основание для такого вывода у них предельно простое, но не техническое, а логическое: в системе аварийного подрыва ракеты и системе управления были использованы одинаковые батареи. Но поскольку система управления работала, то, следовательно, в АПР должна быть какая-то схемная ошибка или конструктивная недоработка, которая и привела к его несрабатыванию.

Не выдержав столь сильного, подкрепленного, казалось, убедительным доводом напора со стороны смежника, разработчики системы самоликвидации ракеты приняли удар на себя, предположив в качестве вероятной причины выход из строя диодов.

Однако во время второго, и тоже не совсем удачного пуска, ракета снова отклоняется от траектории, и опять не происходит ее ликвидации. АПР продолжает "молчать". Но в этом случае системы управления и телеметрии, в которых использованы такие же батареи, работают нормально.

Дело приобрело нешуточный оборот. Вновь работает комиссия. Тщательно проверив все еще раз и по-прежнему не найдя никаких отклонений, разработчики системы аварийного подрыва повели себя более решительно и настоятельно потребовали проверить батареи.

Как часто бывает в таких случаях, все оказалось до обидного элементарно просто. При сборке батарей была допущена грубейшая ошибка. Дело в том, что в конструкции источников питания имелись специальные ампулы с кислотой, которые в момент их задействования разрезались специальным ножом, и электролит, вступая в реакцию, приводил батарею в рабочее состояние. Однако вместо ампул с кислотой, которые должны были разрезаться ножом при действии на него усилия, соответствующего давлению в системе, равного трем атмосферам, ошибочно поставили другие, рассчитанные на значительно большее давление в семь атмосфер. И, естественно, в момент подачи команды на включение батарей срабатывания не происходило, а источники питания "молчали".

Говорят, что все гениальное просто. Халатность, безответственность еще проще. Они непредсказуемы как по проявлению, так и по последствиям.

О найденной в конце концов причине конструкторы не без дрожи в коленях (за это могут и с работы выгнать, ведь "наклепали" на себя несуществующий дефект) докладывают Михаилу Кузьмичу. Как вспоминают очевидцы, внешне он спокойно встретил сообщение, и, как бы сдерживая нахлынувшие эмоции, прошелся несколько раз взад-вперед (разговор происходил прямо на стартовой позиции в присутствии смежников). А потом так прочувствованно произнес всего лишь несколько слов:

— А что вы писали в решении комиссии раньше? Что вам ни говорят, все принимается на веру, где же ваше инженерное достоинство!

И после небольшой логической паузы резюмировал:

— Как котята!

Впоследствии один из "провинившихся", В.С. Фоменко, вспоминая эту историю, дал ей такую оценку:

"Вроде бы и ничего страшного. Ну оплошали, дали возможность смежникам, грубо говоря, обмануть, обойти себя. Ну пожурил за это Главный, да и то слегка, без всякой злобы и последствий. Но того, как это было сказано, как удачно применительно к ситуации подобраны "ключевые слова", метко охарактеризовавшие нашу беспомощность, — этого было достаточно, чтобы я запомнил упрек на всю жизнь. Ему и горько, и обидно было и за фирму и за нас, не сумевших поддержать ее честь. Умел Михаил Кузьмич задеть за живое! Но что примечательно: не только, когда выговаривал, а также при поощрениях…"

"После аварийного пуска одной из ракет, — вспоминает инженер А.Ф. Гришин, — состоялось заседание Государственной комиссии по испытаниям, на котором должны были докладывать ответственный за прочность ракеты — П.И. Никитин, прочность двигателя — В.С. Дробязко и я, как телеметрист, о причинах, возникающих в полете вибраций корпуса и пульсаций в камере двигателя. Из-за недостатка времени доклады получились невразумительными. И первым, кто это почувствовал, был М.К. Янгель. Он открыто перед всей комиссией признал неготовность нашего конструкторского бюро к решению вопроса и, извинившись, попросил перенести совещание, взяв практически вину на себя.

После этого Михаил Кузьмич "выдал" нам всем на простом русском языке то, что мы заслуживали, сопроводив внушение необходимыми техническими указаниями, и дал на реабилитацию ночь.

На следующий день утром, как и было обусловлено, мы доложили о результатах проведенной работы и предложениях по устранению недостатков. М.К. Янгель, выслушав внимательно, сказал:

— Теперь хорошо."

"Обычно в командировке на полигоне или на стендовых испытаниях в Загорске, — вспоминает одна из ведущих сотрудниц конструкторского бюро начальник отдела Л.М. Назарова, — Михаил Кузьмич, приходя на работу утром, собирал всех специалистов, намечал план на день, контролировал его выполнение, нерадивым устраивал разгон. Он умел это делать тихо, тактично, но после таких замечаний всегда делалось стыдно".

В арсенале Руководителя всегда имеется отработанный набор стандартных поощрений и наказаний для отличившихся и провинившихся, а то и просто нерадивых. Тут и благодарности в приказе, премии, выговоры, понижение в должности.

И в этой ипостаси Главный был неповторим. Его не боялись так, как обычно дрожат перед суровым начальником. Заместителей боялись, но его — нет. Боялись другого — потерять его уважение, ибо глубоко верили, что любое решение будет справедливым, как бы ни был суров приговор. А вот суровости-то, как это ни покажется парадоксальным, практически и не было. Но что, пожалуй, самое важное, что дело-то от этого не страдало. Совершенство системы достигалось не через наказания "кнутом", а моральное и психологическое воздействие. В то время, как выговор в приказе был важнейшим рычагом воздействия и "приведения в чувство", знаменитое янгелевское: "Стыдно тебе должно быть, стыдно!" — воспринималось как самое большое наказание и даже ругательство.

Психологический эффект от педагогических внушений, основанных на таком, казалось бы, обыденном слове "стыдно", прочувствованно донес один из его "лауреатов" — С.М. Солодников, прошедший путь от инженера до Главного конструктора направления:

— Бывало, ругает на чем свет стоит, стирает в порошок, а на душе радостно — за дело ругает, заряд дает, на путь наставляет. Ну и уж не без того, что речь изрядно сдобрена крепким русским "рассолом", без которого — какой выговор. Такую устроит головомойку, чувствуешь, аж пот выступает, пар идет. Но в конце, когда вдруг так просто, по-отечески, доверительно скажет:

— Стыдно тебе должно быть, стыдно! — вот тут-то внушение, выговор, как угодно его назови, достигали своей цели безошибочно. В этот момент действительно становилось бесконечно стыдно, готов, кажется, провалиться сквозь землю. И даешь себе твердое слово, что еще не скоро заслужишь во второй раз такую оценку…

— Насчет крепкого русского…, - продолжает автор этих наблюдений, — разговор особый. Тут, несмотря на всю пикантность темы, как говорится, что было, то было, "из песни слова не выкинешь". Конечно, словарный запас, а также набор выражений и приемов для приведения в чувство провинившегося был необычайно широк и владел он им в совершенстве. В возбужденном разговоре, когда проходила "прочистка мозгов", Михаил Кузьмич не был исключением среди других, и часто и очень искусно апеллировал и к "чертовой матери", и "к чертовой бабушке", и еще значительно дальше. Как истинно русский человек, он знал цену крепкому русскому слову и умело пользовался им, когда это было оправдано ситуацией. И никогда эти разносы не опускались до того уровня, который у французов именуется как "mauvaiston" (дурной тон, невоспитанность). Наивысшую же оценку неудовлетворенности работой определял на свой манер. Простое слово "стыдно" по своему воздействию было значимее любых наказаний и ругательств…