Старший лоцман указал гостю на диван напротив двери, обитый обтрепанной и растрескавшейся черной клеенкой. Сам он удобно уселся в деревянное кресло, тогда как г-н Грюнлих, в наглухо застегнутом ульстере, со шляпой на коленях, присел на самый краешек дивана.

– Повторяю, – сказал он, – моя фамилия Грюнлих, Грюнлих из Гамбурга. Чтобы вам было понятнее, добавлю, что я являюсь постоянным и давнишним клиентом оптового торговца консула Будденброка.

– А ля бонер! Весьма польщен! Не угодно ли вам расположиться поудобнее? Может быть, стаканчик грогу с дороги? Я сейчас прикажу.

– Позволю себе заметить, – спокойно проговорил г-н Грюнлих, – что у меня каждая минута на счету. Мой экипаж ждет, и потому я вынужден просить вас о наикратчайшей беседе.

– К вашим услугам, – повторил г-н Шварцкопф, несколько озадаченный.

Наступила пауза.

– Господин старший лоцман! – начал г-н Грюнлих, решительно мотнув головой и затем горделиво ее вскинув. Он помолчал, видимо, для того, чтобы сделать свое обращение более выразительным, и при этом так сжал губы, что его рот стал походить на кошелек, туго стянутый завязками. – Господин старший лоцман… – повторил он и потом вдруг выпалил: – Дело, приведшее меня сюда, касается одной молодой особы, уже более месяца проживающей у вас в доме.

– Мадемуазель Будденброк? – спросил г-н Шварцкопф.

– Совершенно верно, – почти беззвучно подтвердил г-н Грюнлих и поник головой, в углах рта у него залегли глубокие складки. – Я… вынужден сообщить вам, – продолжал он модулирующим голосом, в то время как его глаза с выражением напряженного внимания быстро перебегали от одного угла комнаты в другой, пока наконец не уставились в окно, – что в недавнем времени я просил руки упомянутой мадемуазели Будденброк, получил безусловное согласие ее родителей и что сама она, хотя формальное обручение еще и не имело места, недвусмысленно обещала мне свою руку…

– Истинный Бог? – с живейшим любопытством переспросил г-н Шварцкопф. – А я-то и не знал… Поздравляю, господин Грюнлих! От всего сердца поздравляю! Ну, вам, надо сказать, достается настоящее сокровище, самое что ни на есть…

– Премного обязан, – с подчеркнутой холодностью отвечал г-н Грюнлих. – Должен, однако, заметить, господин старший лоцман, – продолжал он все тем же модулирующим, но уже слегка угрожающим голосом, – что на пути к упомянутому мной брачному союзу совсем недавно возникли препятствия, причину которых будто бы следует искать в вашем доме. – Все это он произнес вопросительным тоном, словно спрашивая: возможно ли, что слух этот правилен?

Единственным ответом г-на Шварцкопфа было то, что он высоко вскинул свои седые брови и обеими руками, загорелыми, волосатыми руками моряка, схватился за подлокотники кресла.

– Да, так я слышал, – уверенным, хотя грустным тоном продолжал г-н Грюнлих. – До меня дошли слухи, что ваш сын, студент медицинского факультета, позволил себе… пусть без заранее обдуманного намерения… посягнуть на мои права и воспользовался пребыванием мадемуазель Будденброк в вашем доме, чтобы выманить у нее известные обещания…

– Что? – крикнул старший лоцман и, изо всей силы упершись ладонями в подлокотники, мгновенно вскочил на ноги. – Ну, это я сейчас… Ну, этого я им… – Он в два шага очутился у двери, рванул ее и голосом, который мог бы заглушить рев бури, закричал: – Мета! Мортен! Идите сюда! Оба идите!

– Весьма сожалею, господин старший лоцман, – проговорил г-н Грюнлих с тонкой усмешечкой, – если заявлением о большей давности своих прав я разрушил ваши отцовские расчеты…

Дидрих Шварцкопф обернулся и уставился ему прямо в лицо своими голубыми, в лучистых морщинках глазами, как бы силясь понять, что он такое говорит.

– Сударь, – произнес он наконец голосом человека, только что глотнувшего не в меру горячего грога, – я простой моряк и ни в каких там тонкостях и деликатностях не разбираюсь. Но ежели вы полагаете… ну, тогда позвольте вам заметить, сударь, что вы на ложном пути и сильно заблуждаетесь насчет моих правил! Я знаю, кто мой сын, и знаю, кто мадемуазель Будденброк, и у меня, сударь, довольно разума, да и гордости тоже, чтобы не заниматься «отцовскими расчетами»… А ну, говорите-ка, отвечайте! Это еще что такое, а? Что мне еще тут приходится выслушивать, нуте!

Госпожа Шварцкопф с сыном стояли в дверях: первая, ровно ничего не подозревая, оправляла сбившийся передник; Мортен же имел вид закоснелого грешника… При их появлении г-н Грюнлих даже не пошевелился: сидя на самом краешке дивана в своем наглухо застегнутом ульстере, он сохранял все то же величавое спокойствие.

– Ты, значит, вел себя как глупый мальчишка? – крикнул старший лоцман Мортену.

Молодой человек стоял, засунув большой палец между пуговиц своей куртки; взор его был мрачен, от сдерживаемой злобы он даже надул щеки.

– Да, отец, – отвечал он, – фрейлейн Будденброк и я…

– Ну, так я тебе заявляю, что ты дурак, балбес, губошлеп! Завтрашний день чтоб духу твоего здесь не было! Изволь с самого утра отправляться в Геттинген. Что это за чепуха такая?! Вздор! Чтоб больше я об этом не слышал.

– О Господи, Дидрих, – воскликнула г-жа Шварцкопф, умоляюще складывая руки, – как же это можно так сгоряча?.. Кто знает… – Она умолкла. Лучшие ее надежды здесь, на ее глазах, рассыпались прахом.

– Угодно вам видеть барышню? – не умеряя своего голоса, спросил старший лоцман г-на Грюнлиха.

– Она у себя в комнате и сейчас спит, – вмешалась г-жа Шварцкопф; она успела привязаться к Тони, и голос ее звучал растроганно.

– Весьма сожалею, – сказал г-н Грюнлих, в глубине души почувствовав облегчение, и поднялся. – Как я уже заявлял, у меня каждая минута на счету, и экипаж ждет. Разрешите, – продолжал он, взмахнув перед Шварцкопфом своей шляпой сверху вниз, – господин старший лоцман, выразить вам мое полное удовлетворение по поводу вашего мужественного и решительного поведения. Честь имею!

Дидрих Шварцкопф и не подумал подать ему руку, он только мотнул верхней частью своего грузного тела, как бы говоря: «А как же иначе?»

Господин Грюнлих размеренным шагом проследовал к выходу мимо Мортена и его матери.

Томас явился с крегеровским экипажем. Настал день отъезда. Приехал он утром в десять часов и вместе с Тони и Шварцкопфами позавтракал в столовой. Все опять сидели вместе, как и в первый день; только лето уже прошло, и на веранде есть было невозможно из-за холода и ветра, да не было Мортена, уехавшего в Геттинген. Они с Тони даже как следует не простились. Старший лоцман не спускал с них глаз в последнюю минуту.

– Ну так! Стоп! Пора! – сказал он.

В одиннадцать брат и сестра уже сидели в экипаже, к задку которого был привязан внушительный чемодан Тони. Она была бледна и в своей пушистой осенней кофточке дрожала от холода, усталости, волнения, всегда связанного с отъездом, и тоски, которая время от времени ее охватывала, мучительно стесняя ей сердце. Она поцеловала маленькую Мету, пожала руку ее матери и кивнула г-ну Шварцкопфу в ответ на его слова:

– Ну-с, не забывайте нас, сударыня, и не поминайте лихом! Идет?

– Счастливого пути, поклон папеньке и госпоже консульше.

Тут дверца экипажа захлопнулась, раскормленные гнедые тронули, и все трое Шварцкопфов взмахнули платками…

Тони, прижавшись головой к стенке кареты, смотрела в окно. Небо было затянуто белесой пеленой; ветер гнал по Трéве мелкую рябь; мелкие капли дождя стучали по окну кареты. В конце Первой линии рыбаки сидели у дверей своих домишек и чинили сети; любопытные босоногие ребятишки сбегались со всех сторон посмотреть на экипаж, – они-то остаются здесь…

Когда последние дома селения были уже позади, Тони подалась вперед, чтобы еще раз взглянуть на маяк, потом откинулась на спинку и закрыла глаза, усталые и сейчас болезненно чувствительные. Она почти не спала ночь от волнения, спозаранку начала укладывать чемодан и ничего не ела за завтраком. Во рту у нее пересохло. Она чувствовала себя до того слабой, что даже не пыталась сдерживать горячие слезы, настойчиво и непрерывно набегавшие ей на глаза.