— Может быть, мошенник — полноте, — засмеялся доктор. — Я, право же, рад, что ваша светлость допускает такую возможность по отношению к чему-либо родом из Италии.

— То, что родом из Италии, может оказаться ничуть не хуже того, что родом из Гановера, доктор. Но мы-то с вами останемся добрыми друзьями и ради этого не станем говорить о вигах и тори.

— Особенно я, — заметил доктор, получая свой гонорар и берясь за шляпу,

— Каролюс служит моим целям не хуже Вильгельмуса. Но все же мне хотелось бы знать, почему это престарелая леди Ринган и вся ее свора так щедро тратят свои прогнившие легкие на восхваления этого иноземца.

— Ах, лучше уж считайте его иезуитом, как утверждает Скраб. — На сем они расстались и доктор ушел.

Несчастная больная — чьи нервы из состояния небывало сильного напряжения наконец столь же сильно расслабились — продолжала бороться с недугом, походящим на крайнее отупение, порожденное пережитым ужасом — когда из Голландии пришли наконец страшные вести, подтвердившие ее худшие опасения.

Они были посланы прославленным графом Стейром и содержали печальное уведомление о поединке между сэром Филиппом Форресте-ром и сводным братом его жены, капитаном Фальконером из отряда шотладско-голландских войск, в результате какового поединка последний был убит.

Причиною же дуэли послужил случай еще более из ряда вон выходящий.

Выяснилось, что сэр Филипп покинул армию, будучи не в состоянии уплатить весьма значительную сумму, которую проиграл другому волонтеру.

Он сменил имя и обосновался в Роттердаме, где втерся в доверие одному богатому и знатному бургомистру и, благодаря своей располагающей внешности и отменным манерам, завоевал сердце единственной его дочери, совсем еще юной и необычайно красивой девушки, наследнице несметного состояния.

Прельщенный всевозможными достоинствами своего предполагаемого зятя, богатый купец, чье представление о британских добродетелях было столь высоко, что он не удосужился предварительно навести справки о состоянии и семействе искателя руки его дочерц и сразу же дал согласие на поспешный брак.

Свадьбу должны были сыграть в главном соборе города, когда ее вдруг прервало необычное происшествие.

Волею случая как раз в это время некий весьма влиятельный горожанин пригласил своего давнего знакомого, капитана Фалько. нера, который был направлен в Роттердам, дабы принять командование над одним из отрядов расквартированной там шотландской бригады, забавы ради посетить церковь и полюбоваться на свадьбу одного его земляка с дочерью зажиточного бургомистра.

Капитан Фальконер охотно отправился туда в обществе своего голландского приятеля и нескольких общих друзей, в число которых входило два-три офицера шотландской бригады.

Можно понять его изумление, когда он узрел своего шурина, женатого человека, влекущего к алтарю невинное и прекрасное создание, обманутое им самым низким и бесчестным образом.

Он немедленно провозгласил сэра Филиппа гнусным негодяем, и церемония, разумеется, была прервана.

Но несмотря на мнение большинства здравомыслящих людей, которые считали, что сэр Филипп своим поступком исторг себя из рядов людей чести, капитан Фальконер все же признал за ним право на некоторые привилегии таковых и не счел зазорным принять от него вызов на поединок, в котором и получил смертельную рану.

Таковы пути Провидения, непостижимые простым смертным. Что же до леди Форрестер, то она так и не оправилась от потрясения, вызванного этими ужасными известиями.

— И вся эта трагедия, — поинтересовался я, — разыгралась именно в тот момент, когда их глазам предстала сцена в зеркале? -Обидно, конечно, портить такую славную историю, — отвечала тетушка, — но, по чести говоря, это случилось несколькими днями раньше, чем было показано в стекле.

— Так значит, остается еще возможность, — заметил я, — что магистр мог успеть получить сведения об этом происшествии какой-либо тайной и быстрой почтой?

— Именно так и утверждали те, кто не верует в сверхъестественное, — согласилась тетушка.

— А что стало с чернокнижником? — продолжал я расспросы.

— Что ж, в самом скором времени пришел приказ арестовать его за государственную измену, как агента Шевалье Сен-Жоржа; и леди Ботвелл, припомнив намеки, вырвавшиеся у доктора, ревностного приверженца протестантского наследника, вдруг осознала, что Падуанский Лекарь был главным образом в чести у престарелых матрон одних с нею политических убеждений. Теперь казалось вполне вероятным, что деятельный и способный агент мог бы получать новости из Европы и впоследствии представлять их в виде фантасмагорий, одной из коих леди Ботвелл сама была свидетельницей. Но все же оставалось слишком много неразрешимых вопросов, не позволяющих дать делу естественное объяснение, и леди Ботвелл до самого смертного часа так и пребывала в великих сомнениях и склонялась к тому, чтобы разрубить Гордиев узел, признав существование сверхъестественных сил.

— Но дорогая тетушка, напомнил я, — что же все-таки стало с магистром?

— О, он был слишком хорошим предсказателем судеб, чтобы не предвидеть, что собственный его рок будет куда как трагичен, коли он дождется появления человека с серебряным псом на рукаве. Он, что называется, съехал без предварительного уведомления, и с тех пор его больше нигде не видели и не слышали. Пошли было темные слухи о каких-то письмах, обнаруженных в его доме, но сплетни скоро утихли и о докторе Баптисте Дамиотти разговоров велось не больше, чем, скажем, о Галене или Гиппократе.

— А сэр Филипп, — продолжал я, — он тоже навеки исчез от глаз широкой публики?

— Нет, — отвечала моя добросердечная рассказчица. — Он еще раз дал о себе знать, причем при весьма примечательных обстоятельствах. Сказывают, будто мы, шотландцы, покуда нация эта еще существовала на свете, среди полной меры всевозможных достоинств обладали и парой зернышек недостатков. Утверждают, будто мы редко прощаем и никогда не забываем нанесенные нам обиды, будто мы склонны возводить наше негодование и скорбь в ранг идолов, как несчастная леди Констанция со своим горем; и добавляют также, что мы, по словам Бернса, «свой нянчим гнев, чтоб он не остывал». Все это было равно применимо и к леди Ботвелл, и, думается мне, ничто, кроме разве восстановления на троне династии Стюартов, не показалось бы ей столь же сладостным, как возможность отомстить сэру Филиппу Форрестеру за глубокое двойное горе, что причинил он ей, лишив разом и брата, и сестры. Но на протяжении многих лет о нем не было ни слуху, ни духу.

Наконец — это случилось на масленицу на одной ассамблее, куда съехалось все высшее общество Эдинбурга и где у леди Ботвелл имелось свое кресло в ряду дам-патронесс — один из слуг шепнул ей на ухо, что некий джентльмен желает побеседовать с ней наедине.

— Наедине? В бальном зале? Да он, верно, спятил… Скажите ему, пусть посетит меня завтра утром.

— Я так и сказал ему, миледи, — ответил слуга. — Но он просил меня передать вам эту записку.

Леди Ботвелл вскрыла конверт, тщательно сложенный и запечатанный.

Там оказалось всего лишь несколько слов: «Дело жизни и смерти», начертанных незнакомым ей почерком.

Внезапно ей пришло в голову, что это может касаться безопасности кого-либо из числа ее политических друзей, засим она проследовала за посланцем в маленькую комнатку, где было приготовлено угощение и куда большая часть публики не допускалась.

Там она обнаружила дряхлого старика, который при ее появлении поднялся и отвесил ей глубокий поклон.

Весь облик его указывал на подорванное здоровье, а одежда, хоть и тщательно подобранная в соответствии с бальным этикетом, была ветха, протерта и складками свисала вокруг его исхудалой фигуры.

Леди Ботвелл уже потянулась было за кошельком, надеясь скромным пожертвованием отделаться от просителя, но страх совершить ошибку остановил ее руку.

Поэтому она предоставила незнакомцу возможность самому объяснить свой приход.