Уже нельзя было различить, когда его рев усиливался или слабел, — рев стал сплошным. Но иногда он становился явственнее и одновременно наступало что-то похожее на тишину.

Это глохли наши моторы.

Выхлопы, придушенные водой, не могли пробиться — моторы задыхались. Корабль задыхался.

На койках медленно поднимались головы.

Моторы стреляли, отплевываясь, — головы быстро опускались.

Минуло…

А через минуту, или через три, или через пять минут все повторялось, и мы, будто по команде, поднимали головы, прислушиваясь, как растет среди рева эта тишина — когда останавливаются моторы.

Пустотный сидел за столом и голову не поднимал. Даже локти по столу не ерзали — боцман словно припаялся к своему месту, чтобы просто пересидеть всю эту свистопляску.

«Скоро на вахту, — думал я. — Только бы добраться до рубки».

Мы держали между нашими шестью кораблями микрофонную связь, по рации УКВ. Она стояла в боевой рубке. Только бы добраться… А там командир, механик, рулевой. Там потный от моего дыхания зев микрофона, и треск в ушах, и голоса радистов с других катеров: «Вымпел-один, Вымпел-один, я — Вымпел-три. Вас понял. Все в порядке, прием»… «Вымпел-один, я — Вымпел-шесть. Как слышите?»

«Вымпел-один» — это мы.

Боцман поднял голову, достал из кармана свои кировские, посмотрел:

— Пора.

Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.

Лежишь — кажется, что не подняться, а время подойдет — встаешь.

Надел плащ, потом шапку.

Боцман тоже одевался. Плащи у нас были одинаковые — серые, прорезиненные, с пометками «USN» на воротниках.

Пустотный обвязал вокруг пояса длинный крепкий линь и молча кивнул мне. Я шагнул к нему. Он обвязал меня другим концом и, проверив узлы, все так же молча стал карабкаться по трапу.

За люком взревел ветер, горький, жесткий, как наждак, и хлынула вода.

Мы пробирались будто в какой-то черной трубе — во всем океане только и осталось это место, где еще можно было пролезть, но и сюда то и дело врывалась вода и заполняла все, не давая ни дышать, ни видеть. Было уже недалеко до рубки, когда я, не успев перехватить воздуха, захлебнулся и, оглушенный ударом новой волны, не удержался на ногах. В последний момент — руки сами рванулись вперед — наткнулся на что-то и, сообразив, что это сапог боцмана, вцепился в него намертво.

Сапог замер. Может быть, Пустотный пережидал, когда схлынет волна, а скорее всего — давал мне возможность прийти в себя.

Потом сапог дернулся. Я поднялся, перебирая руками по голенищу, по штанине, уцепился за плащ.

— Цирк!..

Он еще что-то крикнул, я не разобрал.

Вместе, обнявшись, мы шагнули вперед.

Пустошный втолкнул меня в рубку первым и тут же еще раз сильно толкнул, чтобы поскорее захлопнуть за собой дверь. И я сразу почувствовал вокруг себя пространство, свободное от воды, пахнущее чем-то знакомым, теплое, невероятно, как мне показалось, спокойное, но ничего сначала не видел и никак не мог найти свое собственное дыхание — в горле все еще колом стоял ветер, а в носу, в ушах, даже в глазах воды было полно.

Только кое-как, наполовину вздохнув, я увидел синий расплывчатый свет — это был нактоузный огонь, а расплывался он оттого, что в глазах у меня было мокро. Я согнулся от приступа кашля, зафыркал, чихнул, всхлипнул и стал дышать.

Снова открыл глаза.

Свет от нактоуза больше не расплывался, он косо ложился на руки штурвальных — вахту несли сразу двое. Я понял, что в глазах у меня не двоится, и окончательно пришел в себя.

Справа от штурвальных стоял командир.

Старший механик сидел, согнувшись над своим пультом, еще правее. На пульте у него что-то слабо светилось.

В глубине рубки мигал зеленый глазок рации УКВ.

Я шагнул туда, к Федору, увидел смутно его лицо.

— Погоди, отвяжу, — дернул меня боцман.

Он стоял вплотную ко мне, дышал тяжело. От него несло табаком.

— Спасибо, — сказал я.

— Теще скажешь, когда оженишься…

— Товарищ командир, разрешите заступить на вахту! — почти крикнул я, вглядываясь в синеватую темноту.

И как издалека услышал:

— Да…

— Все на связи, — сказал Федор. — Через пять минут вызовешь. На-ка, возьми.

— Что это?

— Шоколад у меня остался.

— Да ну его, надоел…

— Бери, — сказал Федор.

Потом они с боцманом ушли.

Я пристроился поудобнее, чтобы меньше мотаться от качки, стал смотреть в зеленый глазок индикатора. Наступила вахта — пришло то особенное ощущение, когда словно шагнул в заколдованный круг. Теперь все сосредоточилось в зеленом глазке, в потрескивании и шипении эфира, в ожидании и в долгом привычном нетерпении: скорее бы шло время.

Но я, наверное, здорово устал. Огонек индикатора начинал временами плыть, и я вдруг не улавливал момент, когда рубка переставала крениться — мне казалось, что она кружится безостановочно, все быстрей, и проваливается. Тогда, помотав головой, я изо всех сил начинал вглядываться в спину командира. Капитан-лейтенант стоял неподвижно.

Прошло пять минут.

Я вызвал все катера, предупредив, чтобы отвечали поочередно, и слышал голос свой как со стороны — сейчас он принадлежал не мне, а капитан-лейтенанту, который командовал всей группой «больших охотников».

Корабли — пятеро радистов, пять разных голосов — один за другим ответили.

И тогда, закончив на время связь, я словно вернулся издалека — опять увидел рубку в полумраке, опять услышал рев океана за ее стенами и удивленно взглянул на зеленый глазок индикатора. Захотелось тут же, немедленно вызвать катера, чтобы еще раз услышать их, узнать голоса радистов, убедиться, что они живы.

Когда-то я первый раз в жизни стоял часовым — у склада боепитания, ночью, в лесу. В соснах протяжно стонал ветер, кроны шумели безисходно; в такие часы думаешь, что ведь не зря люди строят дома, живут в них, среди тепла и света, в тишине…

Сейчас тот лесной гул показался бы ласковым шелестом.

За стенами рубки собрались все грозы, что не успели еще отгреметь над землей, они взрывались в глубинах, вывороченных к небу, и в небе, которое упало, наверное, до этих глубин перевернулось все. И ни зги не было видно, только когда проскальзывали, непонятно откуда — сверху ли, снизу, слабые призрачные молнии, на одно мгновение вырастали впереди антрацитовые движущиеся горы и пропасти.

Океану и то становилось невмоготу: временами где-то возникал почти живой, почти человеческий стон и замирал, и тогда я уже ничего не мог с собой поделать — только ждал, что мурашки на спине исчезнут сами.

Я стоял у рации, напрягшись, чтобы не падать, и всем телом ощущал, как борется корабль, живой корабль — маленький сгусток шпангоутов, заклепок, машин и человеческих нервов. А самому мне все труднее было справляться с тупой, тоскливой усталостью: нельзя ведь бесконечно ждать последнего удара, если они сыплются один за другим.

Временами я переставал понимать, что происходит.

— У меня… люди задыхаются… выхлопные газы… — услышал я голос старшего механика.

Командир что-то ответил.

Они говорили громко, но я разбирал только отдельные слова:

— Вахту… по два часа…

— Хорошо… самому.

— Там боцман… он… машинное отделение…

— У нас ведь самая легкая вахта, — сказал я негромко зеленому глазку, медленно избавляясь от одиночества и отупения. — Нам легче всех. Там, в машинном, жара, грохот да еще скапливаются выхлопные газы. Боцман там…

Потом я вспомнил, как Андрей застонал, потряхивая повисшими руками, и стал смотреть на штурвальных.

Их почти не было видно — теперь я стоял так, что они заслонили от меня нактоуз.

А левое плечо и спину командира можно было различить хорошо. И, глядя на него, я подумал, что ему труднее всех: он стоит впереди.

Он впереди, а мы все — за ним…

Все несут свои вахты, и ты неси. Единственная возможность не свихнуться. Понял теперь, зачем командир гонял тебя туда и обратно с портфелем во время того, первого шторма? Понял.