— Что с тобой? — сказал вождь. — Неужели в таком сильном теле такой слабый и робкий дух? Ступай, сражайся!

— Ты сам только что назвал меня вроде как поденщиком, — возразил Генри. — Если я — поденщик, видишь, — он указал на обезглавленное тело, — я сделал достаточно за дневную плату.

— Кто мне служит, не считая часов работы, — возразил вождь, — тех я, не считая, награждаю золотом.

— Если так, — сказал Смит, — я сражаюсь как воин-доброволец — и на том посту, какой мне полюбился.

— Хорошо, на твое усмотрение! — ответил Мак-Гнлли Хаттанах, почтя разумным ублажить столь могучего помощника.

— Договорились! — сказал Генри.

Взяв к плечу свой тяжелый меч, он поспешно вступил в ряды и занял место напротив вождя клана Кухил.

Тогда-то — в первый раз — в Эхине проявилась неуверенность. Он издавна привык видеть в Генри лучшего бойца, какого могли выставить на поле боя Перт и вся его округа. К ненависти, с какой юный горец смотрел на соперника, примешивалось воспоминание, как еще недавно кузнец, невооруженный, с легкостью отразил его отчаянное и внезапное нападение, и теперь, увидев, что Генри Уинд с окровавленным мечом в руке неотрывно глядит в его сторону, как будто замыслил устремиться прямо на него, юноша пал духом и выказал первые признаки страха, не ускользнувшие от его приемного отца.

Счастьем было для Эхина, что Торквил, разделяя воззрения тех, среди кого он жил, да и по самому складу своему, был не способен представить себе, чтобы человеку его племени, а тем более вождю и его, Торквила, питомцу, могло недоставать прирожденной храбрости. Будь он способен вообразить что-либо подобное, горе и гнев толкнули бы его на отчаянный шаг: он своей рукой лишил бы Эхина жизни, чтобы не дать ему запятнать свою честь. Но простую мысль, что его долг по природе своей трус, ум его отвергал как нечто чудовищное и противоестественное. Суеверие подсказывало другую разгадку: на вождя навели порчу злым колдовством! В тревоге, шепотом Торквил спросил Гектора:

— Чары снова омрачают твой дух, Эхин?

— Да! Я жалкий человек! — ответил несчастный юноша. — И вот он стоит предо мной, лютый колдун!

— Как! — вскричал Торквил. — Вот этот? И на тебе доспех его работы?! Норман, несчастный мальчик, зачем ты принес эту проклятую кольчугу?

— Если моя стрела не попала в цель, я могу только пустить вслед за стрелой свою жизнь, — ответил Норман-нан-Орд. — Держитесь стойко. Вы увидите, я разобью заклятие.

— Да, держись, — сказал Торквил. — Пусть он колдун, но я слышал своими ушами — и своим языком повторяю: Эхин выйдет из битвы живой, свободный и невредимый… Где он, саксонский колдун, который может опровергнуть это предсказание? Как он ни силен, он и пальцем не дотронется до моего питомца, пока не свалит весь дубовый лес со всей порослью. Сомкнитесь кольцом вокруг долта, мои сыны! Bas air son Eachin!

Сыновья Торквила подхватили эти слова, означавшие: «На смерть за Гектора!»

Их преданность вновь придала Эхину отвагу, и он смело крикнул менестрелям своего клана:

— Seid suas! — Что означало: «Гряньте!» Волынки пропели боевой призыв, но два отряда сходились медленней, чем в первый раз: противники узнали и оценили друг друга. Генри Уинд в нетерпении начать борьбу вырвался из рядов клана Хаттан и сделал знак Эхину выйти на поединок. Однако Норман бросился вперед, заслоняя названого брата, и на мгновение все замерли, как будто оба отряда согласились принять исход поединка как знамение судьбы. Горец выступил, подняв над головой двуручный меч, словно собираясь им ударить, но, едва подошел на длину клинка, он отбросил громоздкое это оружие, легко перепрыгнул через меч Смита, когда тот попробовал подсечь его на бегу, обнажил кинжал и, подобравшись таким образом вплотную к противнику, ударил кинжалом — подарком Смита! — сбоку в шею, причем направил удар книзу, в грудь, и громко провозгласил:

— Ты сам научил меня так колоть!

Но на Генри Уинде была добрая кольчуга его собственной работы, с двойной прокладкой закаленной стали по вороту. Будь на нем кольчуга поплоше, никогда бы ему больше не сражаться. Он и сейчас был ранен, но легко.

— Глупец! — сказал он и хватил Нормана в грудь эфесом своего длинного меча так, что великан пошатнулся. — Колоть я научил, да не показал, как отражают!

И, ударив противника по голове с такой силой, что рассек и шлем и череп, он перешагнул через безжизненное тело, чтоб заняться молодым вождем, который теперь стоял перед ним, никем не прикрытый.

Но зычный голос Торквила прогремел:

— Far eil air son Eachin! (Еще один за Гектора!) И два брата, заслонившие вождя с флангов, ринулись на Генри и, нанося удары оба сразу, принудили его перейти к обороне.

— Вперед, племя Тигрового Кота! — вскричал Мак-Гилли Хаттанах. — Выручайте храброго сакса! Дайте коршунам почувствовать ваши когти!

Сам весь израненный, вождь подоспел на помощь Смиту и свалил одного из лейхтахов, нападавших на кузнеца. Меч Генри сразил второго.

— Reist air son Eachin! note 74 — провозгласил непоколебимо приемный отец.

— Bas air son Eachin! note 75 — ответили еще двое из верных его сыновей. Они ринулись вперед, приняв на себя ярость Смита и всех, кто двинулся ему на помощь, тогда как Эхин, перейдя на левое крыло, стал искать в бою менее грозных противников и, выказав снова достаточную отвагу, оживил угасавшую надежду своих бойцов. Два сына Дубровы, прикрывшие этот переход, разделили судьбу своих братьев: по окрику вождя хаттанов к этому участку битвы прорубились его самые храбрые воины. Сыновья Торквила не пали неотмщенными: они оставили своими мечами страшные меты на теле бойцов, мертвых и живых. Но то, что лучшие силы пришлось оттянуть на защиту вождя, в общем ходе сражения было не к выгоде клана, так малочисленны стали теперь оба отряда, что легко было видеть: в рядах хаттанов осталось пятнадцать бойцов — правда, по большей части раненых, — в рядах же клана Кухил только десять, в том числе четверо из телохранителей вождя, включая самого Торквила.

Бой, однако, продолжался, и по мере того как убывала сила воинов, их ярость словно росла. Генри Уинд, получивший немало ран, казалось, решил пробиться сквозь охрану вождя или целиком ее уничтожить — всех этих бесстрашных бойцов, заслонявших в битве того, чей вид разжигал в нем воинственный пыл. Но по-прежнему на клич отца: «Еще один за Гектора!» — сыновья отзывались, ликуя, ответным: «На смерть за Гектора!», и хотя ряды кухилов совсем поредели, исход сражения был все еще сомнительным. Только физическая усталость принудила сражавшихся сделать новый перерыв в борьбе.

Теперь нетрудно было увидеть, что в отряде хаттанов осталось двенадцать человек, но из них двое или трое могли стоять, лишь опершись на мечи. В отряде же кухилов осталось пятеро, в том числе Торквил и его младший сын, оба легко раненные. Один Эхин благодаря неизменной бдительности своих лейхтахов, отводивших все направленные на него удары, вышел из боя, не получив еще ни единой раны. Ярость противников угасла и перешла в угрюмое отчаяние. Они шли, шатаясь как во сне, между телами убитых и смотрели на них словно затем, чтобы вид утраченных друзей вновь разжег в них злобу на недобитых врагов.

Вскоре зрители увидели, как те, что вышли живыми из отчаянной борьбы, снова стали строиться, готовясь возобновить смертельную схватку на самом берегу реки — единственном участке арены, еще не скользком от крови и не слишком загроможденном телами убитых.

— Ради господа… ради того милосердия, которого мы ежедневно молим у него, — сказал добрый старый король герцогу Олбени, — вели это прекратить. Во имя чего должны мы допустить, чтоб искалеченные, полуживые создания довели свою бойню до конца? Теперь они, конечно, станут податливей и заключат мир на умеренных условиях.

— Успокоитесь, государь мой, — сказал его брат. — Для Нижней Шотландии эти люди — сущая чума. Оба вождя пока еще живы, если они невредимыми выйдут из боя, вся пролитая сегодня кровь будет напрасной жертвой. Вспомните, вы обещали совету не прерывать состязание.