— Дым от шкурок будет удушливым? — спросил кто-то из догадливых зрителей.

— Нот! — возразил Стива и выдержал паузу: — Не от шкурок от бот! Эти боты, простите, они же будут в о у н я т ь!

У Леонид Леонидовича ко всем прочим достоинствам были необыкновенные сапоги: высокие, желтые, до колен, на липучках. Боты — Стива это придумал прекрасно!

— Они завоуняют окрестность! — повторял находчивый Стива. И я тут отметил: Леонид Леонидович все помалкивал! Все спускал с рук! Что он там думает?

Топоча, возвращался Барон. Ведро было полным, он его нес осторожно, отведя от себя.

Помреж несла следом еще, и никто не догадался помочь.

— Сюда! —показал я Барону.

Он подошел, уставился на меня. Взгляд его был предан н пуст. Разодрать мрак блеском вспыхнувшей шутки? Скажу откровенно, Леонид Леонидович: личности более подавляющей я не встречал! Вам ли утверждать достоинство жизни, жизни веселой, искрящейся смехом? И на что вы рассчитываете в этот момент? Думаете, воли не хватит, крас-савчик?

— Палач! — я окликнул. — Готовс-сь!

Барон торопливо схватился за ручку ведра: весь в старте!

— Палач-ч! — страшно я завопил. — Вот генерал-узурпатор!.. Превысивший полномочия!.. Кровавый тиран!..

— Сталинист! — обронил Стива — Стукач!

Видите, содрогнуться должен наш зритель! А у автора — простой детектив! Между прочим, первый, пробитый через инстанции! Между прочим, собственным лбом! Там никаких душ убийц нет и в помине! Никаких таких куриц! Никаких таких генералов с эполетами прошлого века!.. Детектив, на который зритель повалит, а не черт знает что, рожденное буйством буйной фантазии!

— Лей же нефтепродукт! — закричал я палачу. — Да, Леонид Леонидович?

Сценарий не тянет? Куда ж раньше смотрели? А режиссер, между прочим, потянет?

Барон поднапрягся, но, словно штангист, не мог оторвать.

Так, Леонид Леонидович? Будем копать «душу убийцы»?

Разве он мог теперь отказаться?

А я?

— Давай! — рявкнул я. — Лей! Застрелю!

Барон поднял ведро, примерился и… Ну, он перегнул палку, доблестный! Кто ж ожидал? Он ливанул керосином на шубу, а затем, схватив опустевшее это ведро… Да, схватив это ведро, он опрокинул его наголову режи… генералу, простите!.. Да, узурпатору!

С беличьих хвостиков закапали маслянистые рваные струйки.

— Поджигать? — лихо вькрикнул деловитый палач.

— Поджигай! — не мог не откликнуться я. И следом: — Снимай!

Палач чиркнул спичкой. Пламя нехотя побежало по шубе.

Ударили в колокол. Массовка, воодушевляемая кипучей помрежем, кричала, что неправедно сжигать человека за какую-то курицу! Они все посходили с ума. Леонид Леонидович кричал из ведра:

— Милости! Прошу милости! — и тоже: — Снимайте! Снимайте!

Массовка визжала, свистела, била в тазы… Дураки!

Вдруг толпа ахнула, заревела: это палач в исступлении от подбадривающего шума толпы, от погребального колокольного звона, от стрекота камеры, объектив которой так и гулял от костра на него, ко мне и к массовке… он плеснул в костер еще добрую порцию керосина. И побежал за другой, хлопотливый.

— Снимайте! Всех! Вся! — утробно вопил Леонид Леонидович, как шлемом, накрытый ведром; но мне стало ясно: все — блеф! Как всегда — блеф! Все — игра, ни на йоту уважения к людям! Я ненавидел его.

Массовка изображала пляску чертей. Дураки, им невдомек, что он и вправду сожжет себя, но не уступит. И все же, и все же… Огонь поднимался к ведру. Бот вообще не было видно иэ чего они? Долго ли выдержат?.. Вот сейчас он должен сбросить проклятую шубу! Вот сейчас выскочит, кинется в своем шикарном костюмчике прочь, босиком, сдернет ведро с головы, закатается по грязному снегу…

— Идиоты! — заорал оглушительно кто-то и мощной струей из брандспойта сбил яркое пламя. Ведро зашипело, Леонид Леонидович, морщась, отбросил его… — Идиоты! — вопил Стива в горячке и в горячке шибанул струей по толпе. Мне тоже досталось порядком. Затем была тишина, в которой кто-то из них сказал шепотом что-то. Не исключено: тот же Стива. Я не ответил. К чему?

… Курицу надо изжарить, — сказал я Барону, опускавшему третье ведро возле меня — Сбегай за сковородкой!

Он стал мне послушен. Побежал, топоча подошвами по асфальту. Костер умирал. Дым стелился клубами над мокрой площадкой.

Я сел на ящик-плаху. Подошел со сковородкой Барон.

— На чем жарить-то? Куда ж вы смотрели? На керосине? Будет воунять!

Напряжение еще не отпустило меня.

— Заткнись! — я сказал. — На, возьми шоколад! — Он взял шоколад, сдернул обертку. Скомкал, швырнул ее в разоренное пепелище — этот ворох тряпья, когда-то бывшего беличьей шубкой.

— Так я и знал! — произнес торжествующе.

Он был мне неприятен. Но он был со мной, а мне было трудно.

— Что? — спросил я. — Что? Что «так и знал»?

На нас шла помреж Лицо ее было белее, чем мел. Водянистыми — как две медузы — глазами она смотрела на нас и не видела. Водянистый, суженный к кончику носа взгляд ее пропадал, не достигая меня. Этой ночью я был у нее, ощущение тела еще не забылось. Как зовут ее?

Я приподнялся и, взяв за руку, провел мимо Барона.

Она еле двигалась, рука ее была ледяной, но и мои ноги дрожали. Она не была за меня. Я опустился на плаху.

— Так я и знал! — послышался голос. Раздражающий, резкий, как всхлип. — Так и предчувствовал.

— Что? — я устало спросил.

— А то, что в кино — все обман!

— Почему?

— Потому! — ответил он гордо.

Я вгляделся в него: он был горд, как индюк. Толстая шея, литая валунообразная голова… Однако не может быть

так все просто: внешность — суть человека! Не может!

В маленьких недоумевающих глазках чванилось торжество.

— О чем ты?

— О шубе! Где она, шуба-то? Ом-манщик!

— Обманщик, — признал я. — Что поделаешь, шуба — тю-тю! Искусство требует жертв.

Он промолчал.

— Не горюй! Леонид Леонидович даст тебе эту роль, вот увидишь!

— Леонид Леонидович? — переспросил он. — Какой Леонид Леонидович? Где?

Я внимательно посмотрел на него. Привычное выражение недоверия сменилось гримасой испуга. Испуг человека, привыкшего к зигзагам злодейки-судьбы, но вот только что все разгадавшего, и надо же? Оказывается, обманутого этой разгадкой лишь больше!

— Что? — спросил я. — Что? Ты решил, он — т о г о? Что?

— Я бегал за керосином…

—Ты решил, он сгорел?

— У? — сказал он.

— У! — поощрил его я. — Из-за спора со мной? Из упрямства?

— У! — Глаза его округлились. Я оглянулся: сзади меня объявился Пшеничников, постукивая от холода своими родными, не золотыми зубами. Рядом ежился обесшyбевший Леонид Леонидович.

Барон переводил взгляд с режиссера на белые зубы Пшеничникова и снова на Леонид Леонидовича. Повернувшись спиной, я издал куриное квохтанье. Барон заметался. Я забавлялся: ко-ко-ко! Ко-ко… Кудах-тах-тах-тах!

Барон рванулся в толпу.

— Каков этот Арнольд! — сказал я, бодрясь.

— Он еще смеется над ним! — быстро откликнулся Леонид Леонидович. — Написал дохлый сценарий и скалится!

Я устал, не хотел заводиться. И эта шуба… Но он пошел в наступление.

— Думайте-думайте-думайте!— яростно завопил.

— Н не подумаю думать-думать и думать! — быстро и в тон отвечал я ему.

— Конъюнктурщик! — бросил обвинение он и вдруг умолк. Вдруг отвернулся!

— Не ложится в фильм эпизод, негромко парировал я. Но он не слушал меня!

— Нечего пихать все в одну ленту! — говорил я, раздражаясь. — Сохраните на будущее, если так уж понравилось!

Было ясно, что он все решил, решил без меня, что в голове его вертится какая-то мысль. Было ясно его мнение обо мне.

— И без того скоро лопнем! — кричал ему в спину. Он уходил. — Он, видите, шубу испортил, у него, видите, замыслы, а я ему думай-раздумывай! — кричал гадким голосом я. — Буржуйскую, между прочим, шубейку!