— Мамины! — задрав к матери головенку, дрожит старшая Женька.
—Мамины, мамины! — щебечут младшие сестры.
— Гы, гы! Гы! — скалит зубы Виталий.
— Ах, вертихвосточки! — ведет Славка рукой, от которой с визгами разбегаются девочки. — Дайте-ка гребешок! Всех расчешу!
Только любимица Женя не хочет бежать, притворяется. Что-то не нравится ей. Хмуро отцу говорит — точно пробует горячую воду:
— А я бегать не буду.
— Все равно не догонишь! — сестры щебечут.
С девочками — терпеливо и нежно! Все прощать, зла не держать! — непререкаемо говорит Славка. — Им, им мамами быть!
— Гы! Гы! Гы! — давится смехом Виталий.
— Беззаботный какой! — Женя настаивает на внимании.
Стоит под материнской рукой, струночкой натянулась.
— Лучше уж пензия вместо такого! — девчушки подхватывают.
Они повторяют явно чужие слова. И голосишки не детские: скрипучьи, старушечьи голоса!
— Гы! Гы! Гы! — веселится Виталий.
А на Лиду прямо напал какой-то столбняк. И слышит, и видит все (и скрыто, но для себя тайно, влияет), но не может вмешаться. Только пальцы все крепче в плечо Жени впиваются, и как терпит та, непостижимо уму.
И опять эта жирная муха! Проносится, жужжа, над столом, На бреющем летит мимо Виталия, со стуком бьется в окно.
— Вот кто ты! — зло и внезапно Виталий выкрикивает. — Вот, вот! — тычет на муху обрубками пальцев. — Бьешься все, бьешься, а не видать тебе воздуха!
Странной кажется эта культя. Был бы кулак — да вот эти обрубки пальцев, как рожки. Рожки жалкой улитки.
Виталий закашлялся. Кашляет страшно, с надрывом, так что безбровое, толстое лицо его багровеет, а из глаз
льются слезы. Лиде надо бы подойти, надо бы стукнуть по оплывшей, мягкой спине, но она и шагу сделать не может. Все крепче на плечо дочери опирается, какой-то сладкосмертельный страх нарастает в груди.
— Не летать тебе, не летать! — сипя, в перерывах между жуткими кхеками Виталий выдавливает: — Занято твое место в кабине!.. Кхе-х, кхе-е, ох, занято)
— Нет, на девочек сердиться не будем, Лид, а? — а Лида молчит. А Славка — Виталию: — Вот возьму и рассказ напишу!
— Ты?.. О чем? — фыркнул Виталий.
— О чем? — спорит Славка, — да об этом всем! По почте отправлю, Лида зайдет, перевод принесет. Куплю каждой дочке по кукле! Лид, а?
Рыгнул Виталий, отхаркнулся. Сплюнул с губ мелкую пакость, глаза вытаращил… Но успокоился. Легко отмахнулся:
— Это кто ж про это будет читать? Нет, ты, парень, видно, сдурел, сопли зеленые! Да ты до почтового ящика разве дотянешься? А кукол как выберешь? Я, что ль, подсаживать?..
И Лида вместе с ним успокоилась. Беззаботный какой! Как рукой сняло весь столбняк Собрала девчонок, стала готовить ко сну.
А на мужиков вермут наконец свое действие оказал. Стали вдвоем песни петь.
— Вот солдаты иду-ут!..
А Виталий:
— Фронтовых друзей позову! Ох, и сделают бешбармак из Матыкиных!
— … по степи опален-ной!..
Но Славка:
— Не-е! Не надо друзей!.. Ох, не надо друзей!
— … тихо песни пою-ут…
— Тише! —Лида прикрикнула.
— …про березки да клены… — продолжили шепотом.
Сидит Лида возле привычных к шуму детей. Повторяет, прикидывает слова про занятость места в кабине. Об этом мечтала, выхаживая непонятно-веселого парня?.. «Интеллигент-лейтенант! — говорил главный врач и словно подталкивал, словно подталкивал Лиду к чему-то. Она не могла уяснить смысл похвалы, но среди вони и крови, стонов и матерщины глаза главврача блеснули диким огнем надежды на что-то. — Ох, хорош лейтенант!» — прищелкнул главврач языком.
А ясноглазый парень так сине смотрел…
Ее раздражал этот взгляд и притягивал. Его красивые, сильные, белые руки (он, единственный, следил за ноггями, а по утрам уж мыл, мыл их над тазиком) привлекали внимание, но пустота под одеялом в ногах, но пустота… Пугала, отталкивала, физически отвращала, как что-то безобразное, мертвое.
Однажды представила, как он карабкается по ее коренастому чистому телу, цепляясь руками за шею… Это было во сне, она металась в кровати, и байковое одеяло закрутилось вокруг тела и ног, и тут ощутимо увидела синеглазое лицо лейтенанта и потянулась к нему, и он прильнул к ней… а в ногах —пустота. Она застонала от радости и отвращения, разом объявщих ее, а внутри нее, в груди, в животе, рос, набухал прозрачный и розовый, сладкоманящий пузырь, вдруг он лопнул, и хлынул очищающий водопад… Утром пошла к лейтенанту.
— Героиня! Из тех — скромных, безвестных, героических медсестер! — восклицал романтик-главврач, и дальше все само собой как-то складно стало выстраиваться, и темп убыстрялся, все нахваливали… одна за другой появлялись на свет дочери, приносящие все новый ворох хлопот, она не успевала присесть, отдохнуть, оглядеться, забыв о себе как о женщине (в сущности, совсем еще молодой), и только со все более яростным ожесточением стирала, отглаживала мужу рубаху и галстук, словно этим отскабливая, отшлифовывая мутнеющий лик надежды на светлое, сказочное, высвеченное однажды сверкнувшим безумным огнем в глазах
главврача: «Интеллигент—лейтенаит!»
До этих дней Славка не пил…
— Вот солдаты иду-ут… — тянули Виталий со Славкой.
Лица не подпевала. Не давала покоя жирная муха, копошившаяся в тарелке Виталия. Ела, ела пельмень, пила, пила пельменную воду. Нисколько безрукого не боялась.
Утром.
Сполз Славка с матраца, на Лиду не смотрит.
Ползает по полу, ищет тележку. Обопрется руками —взмахом мускулистого тела перекинет остатки ног в наглухо зашитых брючинах, перенесет руки и вновь обопрется на них — уже подальше от прежнего места.
Лиде:
— Куда дела ноги мои?
— Не скажу! Не скажу, не скажу, не скажу!
— Не скажешь — не надо. Так поползу.
Глаза голубые напружились. Весь побелел.
— Под матрацем у девочек!
Пополз под матрац. Растянулся на пузе, могучими руками шаркает по поту — никак не достанет. Полез глубже,
скрылся совсем. Стук, грохот — с лязганьем тележка выкатывается.
— Эй. А где орден?
— Не дам! — взвилась Лида. — Не дам, вот не дам, не дам ни за что!
— Ладно, вырежу из газеты, на рубаху наклею.
Дико веки раскрыл: голубые глаза как шары.
— На верхней полке, в шкапу! — покорно ответила Лида. — Что ль, достать?
— А где гимнастерка с погонами?
— Старая же. В дырках же. Неужели наденешь?
— Просил не выбрасывать!
— Да не выбросила! Да не выбросила! Вот, возьми!
Застегнул ноги ремнями, взвел в ладони толкашки. Покатил, бренча шариками в своих железных колесах.
А у нее что-то встало в гортани — ни вздохнуть.
Ей бы кинуться вслед, ей бы одного его не пускать — не может сдвинуться с места, застыла. А в голову лезет всякая чушь: вспоминает кожей, как бегут по горячему телу большие ладони. Большие ладони мужиковатого Лешки Матыкина. Большие, красивые.
Потом, известное дело, пора на работу. Старшую растолкала:
— Смотри, Жень, за девочками. В полдень тетя Нюся зайдет, наварит картошки. Так если отец не придет, то сама покорми. Чтоб ели как следует.
И вновь ком в гортани: ох, что-то будет?..
Вечером.
Вернулась домой, а тут такая картина. Сидит к ней спиной участковый Касьянов. Делает внушение Славке. А
Славка — пьяный опять. И почему-то с тележки не слазит, сидит вровень с коленями высокого участкового.
Женька у отца на руках. Младшие облепили сзади шею.
— Ах вы лейтенантские дочки, конфеточечки вы мои! — Раздернул Славка кулек, вывалил карамельки.
Увидела Лида такую картину — и злость взяла. Чего только не думала, как себя ни корила, а выяснилось: напрасно сердце болело!
— Ответь, Бронислав, — слышит голос допрашивающего, — до каких пор по центральной улице имени товарища Сталина будешь с таким грохотом продолжать?
