«Это —случайность, он сам, сам напоролся!» — хочется крикнуть в эти зеркальные окна. В каждом окне, за каждым

стеклом притаился за кровавыми закатными отблесками человек!

— Я, пожалуй, пойду! Она ждет! — говорит. Неизвестно кому. Странное состояние: никак невозможна поверить, что это только что прыгавшее, пугавшее его существо глухо и немо, недвижимо.

— Я вызову «скорую, я пойду вызову скорую»! — объясняет неизвестно кому. Но я не вернусь. Я не могу вернyться к тебе, потому что она меня ждет.

И тут показалось… Нет, точно! Какой-то ответ!

Все. Теперь тем более надо бежать. Но ответный звук повторяется. Где? Что? Откуда?

И приходит ответ, И он так восхитителен, что невозможно не выругаться.

— Ах, еж твою в маковку, значит, проснулся? — восклицает Борис, тормоша человечка. И подцепил за тонкую шею и приподнял. И вознес над собой.

Человечишка скособочился, смотрел в сторону и будто скулил.

— Что, миляга, живой? — говорил Борис радостно, оживая и сам. Забыв и страх, и вражду. — Что говоришь?

А человечишка мелко скулил, тело его начинало подрагивать.

Подрагивание становилось сильнее. Что это? Конвульсии, предсмертные судороги?

Борис покрепче охватил тщедушную грудь. Ну, не дрожи! Но тот дрожал так бесстыдно, с такой упругой ритмичностью, что прекратить эту дрожь означало, казалось, прекратить саму жизнь. Пришлось отпустить, опустить тельце на теплый асфальт.

— Ха-ха-ха! — вдруг послышалось в безобразном скулеже, -ха! — точка. Дрожь кончилась, повизгивапие прекратилось.

— Да ты, я вижу, смеешься?

— Она его ждет, — сказал человечек. — Как же, дождется! Дождется, когда ты меня покалечил. Десять лет! Сядешь, как миленький, это я тебе как другу скажу. Десять лет — вот сколько придется ей ждать!

— Врешь, никаких десяти, сам первым напал!.. Но… Хоть бы и десять: она будет ждать!

— Десять лет! — заскулил человечек. Теперь стало ясно, что так он смеется. — Это ж сколько ей стукнет?

— Пошел! — От ярости, отвращения скулы спело.

Но тот сидел, привалившись к стене, и скулил.

— Прочь! За себя не ручаюсь!

— Ха-ха-ха! — визгливо тот вьдохнул, — ха!

— По стенке размажу! Вьдерну ноги! — но чем сильней горячился, тем, казалось, спокойнее чувствовал себя карманный этот мужчинка. Как вдруг примолк. Призадумался.

— Воли не хватит, — вдруг произнес. — дай-ка руку подняться! — и неожиданно ухватил за штанину.

От брезгливости невозможно было что-нибудь сделать. Нога стала как каменный столб. По столбу ползли чужие, цепкие пальцы. Вот схватили за плечи. Вот показалась макушка. Желтая плешь.

Стоя твердо на месте (все, на что был способен), Борис отвел лицо в сторону.

А тот цапнул ручонками за ворот рубахи.

— Ну, давай! Врежь! Размажь! Вьдерни ноги! — брызжа слюной, зашептал.

— К чертовой матери! Сгинь!

А тот цеплялся грязными пальцами, хватался руками, ногами.

— Ну, убей! Задави! Растопчи! — жарко шептал. И внезапно боднул лбом в подбородок. — Бей в глаз! — завизжал. — Бей в глаз, ставь синяк! делай клоуна!.. Клоуна из меня.

Отмахнулся. Сбросил на серый асфальт. Пошел быстро прочь. Скорей! Не оглядываться!

И не выдержал. Оглянулся.

Человечишка безвольно пластался у дома. Возле него, откуда-то взявшись, уже хлопотала старушка.

— Пошла, девушка, прочь!

Погрозила согнутым пальчиком. Пришлось возвращаться.

— Да живой он, здоровый! Притворщик!.. — заорал, бабка вдруг отскочила. — Гороховый шут!

Человечишка развалился. Растекся, как блин.

— Идите себе, — буркнул маячившей ведьме и стал собирать легкое тельце в охапку. — Разберемся между собой!

— Да, я — шут! — Человечек открыл один глаз. — Я — страдалец. И что? А ты кто такой? Ишь объявился ловкач на горячее!

Старая стерва щурила веки. Под этим пристальным взглядом пришлось поднимать, взваливать на плечо. Уносить.

Покуда не скрылся в подъезде, все ощущал недоверчивый, настороженный взгляд.

В квартире сбросил у входа. Прошел в комнату. Вынес вазу, извлек цветы, отвел букет в сторону и … хлестнут по лицу. Не больно, примеривающе.

— Не надо! — Человечек открыл оба глаза, ясно взглянул. Ощущая неизъяснимое наслаждение, отхлестал по обеим щекам так, что кожа вспыхнула пунцовым румянцем.

— Ф-р-р! — сказал человечек, — это излишне. Ко лбу его прилип лепесток, алый, как рана.

— Что будем делать? Запереть тебя здесь?

— Выброшусь!

Почему-то поверилось. Подошел к окну, выглянул. Свесился вниз. Старуха торчала возле подъезда.

Влезало ноги охватило цепким объятьем, они отделились от пола. Тело ползло по гладкому подоконнику, и не за что было схватиться. В какой-то момент все же сумел вывернуться, уперся ладонью в наличник. Лягнул и… Слава богу, попал!

— Ты с ума?

— А я бы не упирался, сказал тот, ловя воздух ртом. Удар пришелся в грудину. — Хочешь, проверим?

И вдруг шмыгнул к подоконнику.

— Идиот! — еле успел оттолкнуть.

— Что ж ты пугаешься? — Человечек сплюнул розоватой слюной. — Что ж ты все меня стукаешь?

— Не плюйся! Ковер!

Человечек глубоко втянул в себя воздух. Пожевал. Смачно отхаркнул.

— Меня стукать нельзя! Смотри! — и раздвинул мокрые пряди. Представляешь, если б попало сюда?

Желтая кожа проплешины пульсировала, крупно дыша.

— Там нет кости! — свистяще прошептал человечек..

Череп проломлен. Хочешь потрогать? — и подскочил ближе, нагнул мокрую голову.

К горлу подкатил тугой низкий ком. Стал набухать.

— Отвали! — вьдавил из себя. И этот шут мгновенно послушался: отскочил, как упругий, сильно пущенный мяч.

— Не нравлюсь? — «страдалец» метнул искоса взгляд.

Такие взгляды были знакомы. Так перед гонгом прицельно-рассеянно поглядывают друг на друга боксеры.

— Не нра-авлюсь! — удовлетворенно протянул человечек. — А ты видал, как я улыбаюсь?.— и, раздвинув слюнявые губы, он обнажил мясистые десны. Зубы были редки, одиноко торчали они между красных от крови пустот.

Ком нарастал, затрудняя дыхание.

— А она ласкала меня! Представь себе, да! — выкрикнул этот гороховый шут и забегал по комнате. — Не веришь? — выкрикивал на ходу, — целовала! А как же! Вот в эту самую лысину!

Какая-то напасть. Невозможно извлечь из заткнутой глотки хоть какой-нибудь отрицающий звук. Ни пригрозить, ни поднять руку — пальцем шевельнуть невозможно!

— А ты сделал дяденьке больно! — пропищал тот новым, тоненьким голосом. И вдруг, как вкопанный, встал. Обернулся: — Целовала меня, а теперь, значит, тебя! — метнул расчетливый взгляд, И закрылся ладошкой, изображая душенную боль, И внезапно завыл.

Надо было изгнать ком из горла, надо было вытурить к чертовой бабушке этого бесноватого, который то кружился по комнате, развозя по ковру мокрые пятна, а то останавливался, когда этого никак нельзя было ждать, И, вглядываясь время от времени напряженно и ожидающе (что? чего ждал? какого сигнала?), вдруг снова кричал, кричал громко, назойливо, выкрикивал какие-то просьбы, угрозы, так, что нестерпимо хотелось щелкнуть каким-нибудь выключателем, а то вдруг переходил на страстный, пронзительный шепот, от которого щемило в ушах, а то снова выл.

Вой был хрипловатый, тягучий. Как гудок тепловоза, он тянулся, надсадно звуча на одной, все поглощающей ноте, исходил из одного, казалось, бесконечного выдоха.

— Пре-кра-ти-те! — наконец Борис сумел вымолвить.

Вой оборвался. Послушно, мгновенно.

Показалось, что решетку пальцев, закрывших лицо, просквозил быстрый взгляд.

— Темпев-вамент! Нет, какой темпева-амент! — протянул низким и женским, чуть насмешливым голосом. Это был настолько другой, настолько из другой жизни голос, что дрогнули веки.

— Какой пас-саж, дов-вогой! — тянул он голосом Ингрид. — Аккув-ватнее, детка! Не нвавлюсь? Ув-вод? — отвел пятерню от лица. Глаза почти весело, почти живо блестят. Округленные темные брови, красные губы в крови, торчащие уши — так вот он каков: опасный, несчастный, коварный и одинокий, отвратительный и побеждающий Обезьянчик!