Пиршественный зал освещался с двух сторон длинными узкими окнами с мутными цветными стеклами, едва пропускавшими тусклые и обесцвеченные лучи солнца. Над креслом, в котором восседал Эллисло, развевалось знамя, захваченное, согласно преданию, у англичан в битве при Сарке. Сейчас его назначение состояло в том, чтобы поднимать дух гостей, напоминая им о былых победах над соседями.

Сам Эллисло, лицо которого, несмотря на суровое и зловещее выражение, вполне можно было назвать красивым, оделся ради такого случая с особой тщательностью и являл собой импозантную фигуру: он выглядел настоящим феодальным бароном прежних времен. Справа от него поместился сэр Фредерик Лэнгли, слева — Маршал из Маршал-Уэллса. Именитые джентльмены со своими сыновьями, братьями и племянниками сидели во главе стола; среди них был и мистер Рэтклиф. Ниже солонки, массивной серебряной посудины, занимавшей середину стола, сидели все sine nomine turba note 10 — люди, тщеславию которые льстило уже одно то, что они вообще приглашены в подобное общество, в то время как различие, соблюдаемое в их размещении, щекотало самолюбие тех, что стояли выше их по положению. Насколько невзыскательно выбирали гостей для «нижней палаты» можно было заключить хотя бы по тому, что среди них находился Уилли Уэстбернфлет. Наглость этого субъекта, который без зазрения совести явился в дом джентльмена, коему он только что нанес столь вопиющее оскорбление, можно было объяснить лишь его уверенностью в том, что его роль в деле похищения мисс Вир оставалась тайной, которую ни она сама, ни ее отец не намеревались разглашать.

Этому многочисленному и разношерстному сборищу был подан обед, состоявший отнюдь не из отборных деликатесов, как принято писать в газетах. но из блюд сытных, прекрасно приготовленных и настолько обильных, что от них ломился стол. Однако ни вкусная еда, ни возлияния не вызвали сначала особого веселья. Гости, сидевшие на нижнем конце сюда, в течение некоторого времени смущались от сознания того, что они являются участниками Столь высокого собрания. Их чувства можно сравнить с тем трепетом, который, как рассказывает приходский священник П. П., овладел им в тот момент, когда он в первый раз запел псалом в присутствии столь знатных особ, как мудрый судья Фримен, почтенная леди Джоунз и великий сэр Томас Труби. Однако под влиянием возбудителей веселья, которые подавались в неограниченном количестве и столь же неумеренно поглощались гостями более низкого происхождения, церемонный холодок вскоре прошел. Языки развязались, и гости стали шумными, даже крикливыми в своем веселье.

Но ни бренди, ни изысканные вина не могли поднять настроение тех, кто занимал места во главе пиршественного стола. Все они испытывали неприятное чувство, охватывающее людей, когда им приходится принимать отчаянное решение при обстоятельствах, в которых одинаково трудно и идти вперед и отступать.

Зиявшая перед ними пропасть выглядела все страшней по мере того, как они к ней приближались, и каждый с замиранием сердца ожидал, чтобы кто-нибудь из его сообщников показал пример, первым ринувшись вниз. Их душевное смятение и нежелание идти вперед проявлялись по-разному, в зависимости от привычек и характеров этих людей. Одни выглядели угрюмыми, другие глупыми, третьи с мрачным предчувствием взирали на пустые стулья в верхнем конце стола, предназначавшиеся для членов заговора, благоразумие которых взяло верх над политическим рвением и побудило их в самый критический момент не явиться на это совещание; и, наконец, четвертые сидели, взвешивая и сопоставляя звания и перспективы тех, кто присутствовал и отсутствовал на пиршестве.

Сэр Фредерик Лэнгли угрюмо молчал, явно чем-то недовольный. Сам Эллисло сделал несколько неуклюжих попыток поднять настроение собравшихся, чем ясно показал, что он был в дурном расположении духа. Рэтклиф наблюдал за происходящие с хладнокровием зоркого, но равнодушного зрителя. Один лишь Маршал с присущим ему бездумным весельем ел пил смеялся, шутил и, казалось, находил удовольствие даже в самом замешательстве гостей — Куда улетучилась сегодня наша замечательная храбрость? — воскликнул он. — Можно подумать, что мы собрались на похороны, где ближайшие родственники говорят только шепотом, а наемные плакальщики и челядь (он глянул на нижнюю половину стола) пьют и радуются! Эллисло, не пора ли приступить к выносу тела? Что вы приуныли, старина? И почему увяли радужные надежды рыцаря из Лэнгли-дейла?

— Вы совсем с ума сошли, — сказал Эллисло. — Посмотрите, сколько человек еще не явилось.

— Ну и что же, — молвил в ответ Маршал, — разве вы раньше не знали, что половина людей на свете больше болтает, чем действует? Меня радует уже то, что за столом сидят две трети наших друзей. хотя добрая половина из них, сдается мне, пришла, чтобы в худшем случае урвать хотя бы обед.

— С побережья нет никаких известий, подтверждающих высадку короля,

— промолвил другой гость приглушенным и срывающимся шепотом, который свидетельствовал о его нерешительности.

— И ни строчки от графа Д***. Ни одного джентльмена с южной стороны границы, — сказал третий.

— Кто это ждет помощи из Англии? — воскликнул Маршал напыщенным тоном театрального героя. -

— Ради бога, — взмолился Эллисло, — хоть сейчас избавьте нас от своих глупостей.

— Ну что ж, хорошо, — ответил тот, — тогда вместо глупостей дарую вам свою мудрость, какова бы она ни была. Если мы и выступили как дураки, давайте же не будем отступать как трусы. Мы уже натворили достаточно, чтобы навлечь на себя подозрение и мщение правительства. Так нечего сдаваться, пока мы не сделали хоть что-нибудь, чтобы их заслужить. Ну что? Неужели никто не хочет произнести тост? Тогда я покажу пример.

Поднявшись с места, он наполнил пивной бокал до краев красным вином и жестом предложил всем последовать его примеру и встать. Все повиновались — более именитые гости несколько неохотно, другие — с энтузиазмом.

— Итак, друзья, я провозглашаю главный тост сегодняшнего дня: за независимость Шотландии и за здоровье нашего законного монарха, короля Иакова Восьмого, высадившегося в Лотиане и, как я полагаю, уже захватившего свою старинную столицу!

Он осушил бокал до дна и швырнул его через плечо.

— Пусть никогда, — заявил он, — менее достойный тост не осквернит его!

Все последовали его примеру и под звон разбивающегося стекла и громкие выкрики поклялись сражаться и умереть за политические идеалы, провозглашенные в тосте.

— Вы сделали первый шаг при свидетелях, — шепнул Эллисло Маршалу,

— однако, я полагаю, это даже к лучшему. Так или иначе, мы не сможем теперь отступить от намеченного пути. Только один человек (он устремил взгляд на Рэтклифа) отказался поддержать тост, но к этому мы еще вернемся позже.

Поднявшись, он обратился к собравшимся с горячей речью, обличавшей правительство и его мероприятия; в особенности он обрушился на договор об унии с Англией, который, по его утверждению, лишил Шотландию независимости, свободы торговли и чести, опутал ее цепями рабства и бросил к ногам соперника, против посягательств которого она в течение стольких лет с честью защищала свои права, преодолевая огромные опасности и проливая реки крови.

Вопрос был жгучий, и он нашел живой отклик у всех присутствующих.

— Наша торговля пришла в полный упадок, — отозвался с другого края стола старый Джон Рукасл, джедбергский контрабандист.

— В сельском хозяйстве застой, — сказал лэрд Впоукен-Герт-Флоу, на землях которого с сотворения мира не росло ничего, кроме вереска и черники.

— Каленым железом выжигают нашу веру, — сказал прыщеватый пастор епископального молитвенного дома в Кирк-Уистле.

— Чего доброго, скоро мы не посмеем ни подстрелить оленя, ни поцеловать девушку без разрешения совета старейшин или церковного казначея, — заметил Маршал-Уэллс.