Все слушали его с глубочайшим вниманием, серьезно, благоговейно, словно бы это была проповедь в церкви, чтение святого письма. Один Сагайдачный, видя, что буря почти совсем стихла и опасность для его флотилии совсем миновала, прятал улыбку под седыми усами и решился до­вести до конца это — ставшее теперь комедийным — дейст­во. Но он уже не хотел губить человека, а поступить только сообразно народному предрассудку: бросить в пасть разъ­яренного моря несколько капель человеческой крови.

— Панове, братия и дети, — громко сказал он, — добре вы дбайте, Олексия Поповича на чердак выводите, у правой руки палец-мизинец отрубите, христианской крови в Черное море впустите... Как будет Черное море кровь христианскую пожирать, то будет на Черном море супротивная буря ути­хать.

— Смотрите, панове, уже и тихо стало! — неожиданно воскликнул Грицко, только что пришедший в себя.

— Ай-ай, и вправду тихо.

— Слава тебе, господи, слава милосердному богу!

— Ведите, ведите Поповича! Рубите ему палец! — кри­чали другие.

Олексий Попович сам взошел на чердак, перекрестился на все четыре стороны и положил мизинец правой руки на перекладину балясины... Тут же стоял и Небаба... Он вынул из ножен саблю, обтер ее мокрою золою и перекрестился.

— Боже помогай — рраз!

И кончик пальца свалился с балясины, стукнулся о борт и упал в море. Закапала в море и кровь казацкая.

Все перекрестились. Перекрестился и Олексий Попович и окровавил свое бледное лицо.

Буря между тем совсем улеглась. Глянул на это улегшееся море и Олексий Попович — и лицо его совсем просветлело.  

— А прочитай нам святого письма, Олексий, — загово­рили некоторые, совсем повеселевшие, — а мы послушаем да помолимся, поблагодарим бога за спасение.

Попович достал свою толстую книжицу, которая была совсем мокра, развернул мокрые страницы, поискал чего-то и остановился.

— Разве вот это, — сказал он, — послание апостола Павла к Тимофею — о почитании старших.

— Да Тимофея ж, Тимофея! — отозвались некоторые.

Чтец откашлялся, перекрестился и начал все еще дро­жащим голосом:

— «Чадо Тимофие! Старцу не твори пакости, но утешай яко же отца, юноши — яко же братию, старицы — яко же матери...»

— А вот и солнышко! Солнышко! — радостно закричал дурный Хома и прервал чтение.

Несколько дней уже находились казацкие чайки в откры­том море. После бури погода установилась прекрасная, ти­хая, и казаки успели обогнуть весь западный берег Кры­ма, держась в таком от него расстоянии, что земля изда­ли представлялась восходящим над морем продолговатым облачком, — и теперь очутились против южного берега. За все это время они нигде не встречали в море ни турецких кораблей и галер, ни крымских судов, а если и замечали по­дозрительный предмет, то, исследовав своими дальнозорки­ми глазами, по какому направлению двигался этот предмет, они брали в сторону и исчезали в туманной дали.

Теперь они уже второй день, держась на таком расстоя­нии, чтоб их не заметили с берега, с изумлением, смешан­ным с суеверным страхом, созерцали величественные красо­ты южного берега, этого сказочного царства, про которое столько таинственного, страшного и увлекательного они на­слышались от своих же, находившихся с ними старых каза­ков, перебывавших в этом волшебном крае волею и нево­лею — во время морских набегов на Крым или в качестве крымских невольников, полоняников.

Перед ними в туманной дали возвышались вершины и зубцы гигантских скал, иногда как бы грозивших упасть в море или взлетавших на недосягаемую высоту, среди глубоких долин в зелени и в неизобразимом беспорядке набросанных то там, то здесь серых каменных масс. Ка­залось, подземные духи, какие-то могучие дьяволы боро­лись здесь с морем и выворотили из его пучин эти гроз­ные зубья каменных гор, эти гранитные кряжи, уходившие в голубое небо и заслонявшие его своими вершинами от полу­ночных стран для того, чтобы и ветер не дунул с полу­ночи на это сказочное царство, на его волшебную природу, на это очаровательное темно-голубое море.

Бывшие невольники-казаки показывали издали своим товарищам, не бывавшим в этом сказочном царстве, на все эти чудеса природы, от которых невиданная ими чужая бусурманская сторона казалась еще загадочнее, еще страшнее. Эти острые, зубчатые скалы Ай-Тодора, Ай-Петри, Ай-Буруна, Аюдага, эта узкая в скалах прорезь Шайтан-Мердевен, которую бывалые казаки называли «Чортовою драбиною», эта звероподобная гора Бабуган-яйлы, а там громад­ный Чатырдаг — каменный шатер, подпиравший небо, — все это наводило священный страх на детей степей или пре­лестных равнин Украины...

— Так это тот Крым, — шептали они, — так это та земля неверная, бусурманская, разлука христианская, господи!..

— Где ж тут живут татары? Где их города? — спраши­вали иные.

— Вот погодите, увидите: и татар увидите, и Кафу, а мо­жет, и Козлов, а может, и бедных невольников увидите, — отвечал старый Небаба, всего видавший на своем веку.

Наконец они, действительно, увидели издали и Кафу — этот знаменитый памятник владычества генуэзцев в Крыму, этот всемирный невольнический рынок XVI и в особен­ности XVII века, когда на базарных площадях его и на при­станях огромными сворами сидели или бродили невольники всех стран, побрякивая цепями, или же, прикованные к уключинам и скамьям, работали веслами на турецких гале­рах — каторгах, с именем которых и доселе соединяется представление о неволе, о тяжкой работе вдали от родины.

Окутанный дымкою дали, предстал пред изумленными глазами казаков этот страшный город — город неволи, эта юдоль плача и проклятий всего тогдашнего христианского мира. В туманной дали высились над голубым морем его се­рые башни и зубчатые стены, тянулись к небу белые ми­нареты с золотыми на них полумесяцами. Затем — серые горы, покрытые темною зеленью. На пристанях чернелся лес мачт всевозможных кораблей, каторг и галер, судов итальянских, испанских, голландских, которым удавалось пробираться в голубой бассейн Понта Эвксинского...

Трудно было разглядеть что-либо отчетливо, в отдель­ности, потому что казацкие чайки остановились в море очень далеко, чтоб их нельзя было заметить из города, но тем таинственнее и волшебнее казался казакам этот неведомый город, как бы вынырнувший из моря вместе с серыми го­рами, как бы вышедший с того света, откуда, как и из не­воли, нет выхода на этот свет, туда, далеко, на милую Украину, в землю христианскую.

— Так это-то Кафа проклятая — неволя турецкая! — говорили казаки, задумчиво покачивая головами.

— Она ж, она, иродова! — отвечал Небаба, возясь с погасшею трубкою и вспоминая свои сто копанок.

Солнце, освещавшее утренними золотыми лучами Кафу и весь южный берег Крыма, смотрело в тыл казакам и позво­ляло им любоваться чарующею и пугавшею их панорамою этого заколдованного царства, в таинственную область кото­рого они собирались вступить, может быть, затем, чтобы ос­таться здесь навеки с смертельною раною в груди или с око­вами на руках и ногах, без надежды снова возвратиться на родину, на тихие воды, в край веселый, в мир крещеный...

Вдруг Небаба, стоявший на чердаке, рядом с Сагайдачным и писарем Мазепою, стал к чему-то особенно при­глядываться.

— А ну, пане писарю, — обратился он к Мазепе, — у тебя очи молодые, мелкое письмо читают, — погляди-ка что оно там такое мельтешит.

— Где, пане Филоне? — спросил Мазепа.

— А вон там... чернеет что-то на море.

Небаба показал на что-то, черневшее левее Кафы в море. Мазепа приставил ладонь выше бровей.

— Вижу, вижу: либо татары-рыбалки едут, либо что другое.

— А не галера?

— Нет, не галера.

— Да то, дядьку, каик _{[Каик — небольшая весельная лодка]} татарский, — отозвался снизу Олексий Попович, который снова начал скучать без горил­ки, хоть недавно и каялся в своих грехах и который уже знал Крым, изведав крымской неволи.