свою красивую большую голову с львиной шевелюрой, он внимательно и спокойно слушал выступавших.

А выступления были разные. И с плюсом, и с минусом. В похвалах, однако, не чувствовалось энтузиазма, словно они произносились скорее по обязанности. Да и отмечавшие недостатки как бы оглядывались на сановное положение автора.

Но три выступления выделились — критика театра и кино Николая Кладо, прозаика Галины Николаевой и драматурга Анатолия Сурова.

Кладо вдребезги разнес пьесу. Он цитировал куски из нее и так остроумно их комментировал, что присутствующие в зале почти стонали от смеха. Это, как мне кажется, было лучшим выступлением Кладо из тех, что я слышал. А выступал он довольно часто и умело. Но, как я ему заметил, со странной особенностью: удачно лишь через раз. В данном случае он, очевидно, был в ударе. Зал хохотал, а приближенные Панферова, сидевшие с ним рядом, выражали свое несогласие с оратором главным образом жестами и мимикой — пожимали плечами, разводили руками и возмущенно вскидывали брови. Что до Панферова, то он слушал Кладо спокойно, как если бы речь шла не об его пьесе.

Совсем другим было выступление Николаевой. Эта уже немолодая полноватая женщина вышла к кафедре в синем матросском костюмчике с большим отложным воротником, а на затылке у нее вертикально торчал берет. Казалось, что от столь нелепо экипированной дамы можно ожидать только словесного щебетания. И вдруг — жестокая, чеканная, неумолимо логическая речь, в которой Николаева безжалостно препарировала пьесу. Она аналитически точно доказывала, почему рассматриваемый объект вообще никак не может быть отнесен к художественной литературе.

На этот раз ее слушали без смеха и, я бы даже сказал, в тревожном молчании. Да и соседи Панферова застыли.

Ну, а сам Панферов? А он внимал Николаевой невозмутимо и даже с интересом. Во всяком случае, никак не выказывал несогласия или недоброжелательства.

Когда Николаева покинула кафедру, наступило некоторое замешательство. Было неясно, что еще можно сказать после услышанного.

Но тут слово взял Анатолий Суров. Тот самый Суров, про которого все знали, что за него пьесы пишут, чтобы не умереть с голоду, выброшенные отовсюду так называемые космополиты. А он получает за эти пьесы сталинские премии и гонорары, часть которых отстегивает истинным авторам на пропитание.

Совершенно ясно было, что Суров находится в некотором подпитии. Но это никого не удивило, ибо в таком состоянии его видели почти всегда. Во всяком случае, с тех пор как он стал лауреатом. Поразил, однако, накал, с которым Суров заговорил. Покачиваясь за кафедрой, а потому то появляясь, то исчезая, он стал выкрикивать отдельные фразы, кипя от негодования.

Беда в том, утверждал Суров, что те, кто критикуют пьесу, попросту ничего в ней не поняли. А чтобы понять, ее следует прочесть не один раз, а два. Даже три, добавил Суров после паузы. Он, например, только после третьего раза оценил ее значительность, сообщил Суров, чем вызвал в зале смех и реплики вроде «Еще бы!». Навалившись на кафедру, Суров объявил, что эта пьеса — подарок для театров. Новое слово в драматургии. И вообще — новая веха.

Так как он явно перебрал по части холуяжа, то кто-то из сторонников Панферова, когда Суров в очередной раз откачнулся от кафедры, счел уместным увести его из зала. Скорей всего, в буфет, откуда Суров и прибыл.

Панферовцы, несколько шокированные его речью, двумя-тремя выступлениями постарались сгладить ситуацию и вернуть обсуждение в более трезвое русло. Но стало ясно — пора кончать.

И тогда слово взял сам Панферов. Не вставая с места, он задумчиво посмотрел в зал и сказал: «Вот я слушал вас и думал, а принесу я вам свою следующую пьесу?» Тут Панферов сделал большую паузу, и было видно, что он и на самом деле об этом думает. Затем добавил: «И я решил. Да, принесу». После чего кивнул головой то ли в знак благодарности, то ли на прощание и неторопливо удалился.

А я подумал, что хотя писатель он плохой, в чем, кстати, его вины нет, но человек, безусловно, любопытный.

Это мое тогдашнее впечатление нашло через некоторое время подтверждение.

Как известно, Юзовскому, в числе прочих критиков-космополитов, наглухо перекрыли дорогу в печать. А потому, дабы прокормить себя и сына, он стал распродавать библиотеку. Тем не менее продолжал работать и написал большое исследование о драматургии Горького.

Не знаю, при каких обстоятельствах, но в это тяжкое для Юза (так мы его звали между собой) время Панферов связался с ним и поинтересовался, что тот поделывает. Юз ответил, и Панферов сказал: «Принеси».

Придя в редакцию «Октября», Юз положил перед Панферовым толстую рукопись, и тот, даже не перелистав, написал на ней: «В набор». Затем вызвал секретаршу и распорядился: «В очередной номер. И автору оплатить».

Когда секретарша вышла, Юз заметил: «Но ведь вы даже не знаете, какова рукопись». «Я знаю тебя», — сказал Панферов. И стал расспрашивать Юзовского о его житье-бытье.

Юз рассказал, что в связи с так называемой антикосмополитской кампанией соседи по дому, тоже писатели, вывинтили на этаже лампочки, чтобы при случайных встречах не здороваться с ним. На это Панферов отреагировал словами, которые тут не приведешь.

И в это время в кабинет ворвался разъяренный Первенцев, член редколлегии журнала. Потрясая рукописью Юза, он завопил Панферову: «Ты что написал?! Ты видел, чья это рукопись?!» При этом он игнорировал присутствие Юза, как если бы того в кабинете не было.

«Видел», — невозмутимо произнес Панферов. «Только через мой труп!» — вскричал Первенцев и швырнул рукопись Панферову на стол. «Ну и перешагну через твой поганый труп», — спокойно заметил Панферов, снова вызвал секретаршу и, сделав ей выволочку, повторил свое распоряжение. Первенцев выскочил из кабинета в

бешенстве, а Панферов продолжил беседу с Юзом, как если бы ничего не случилось.

Вот и скажите после этого — каков Панферов? Ну, не дано ему было судьбой стать хорошим писателем. Хотел, работал, мучился, но не получилось, что, впрочем, не поколебало веру Панферова в себя. Повторяю, его вины тут нет. Но зато в решительные и трудные минуты умел вести себя достойно.

Не каждому дано. Совсем неплохой вариант.

Обычно говорят, что природа отдыхает в детях одаренных родителей. Но не так уж редки исключения.

У одного из наших самых талантливых режиссеров, Алексея Дмитриевича Попова, был сын Андрей, актер. Вот он как раз и принадлежал к таким исключениям. Очень хороший актер. И, что не всегда совпадает, приятный, умный и порядочный человек.

Его отец тоже был умен, честен, но жестковат. Впрочем, режиссерская профессия требует жесткого, волевого характера, каковым Попов-отец обладал в полной мере. Иначе господа артисты сядут на голову, и в театре начнется вакханалия. Не зря же один из театральных режиссеров сказал, что его настольная книга — руководство Бориса Эдера, известного укротителя и дрессировщика.

Не обладая характером отца, Попов-сын, насколько мне известно, к режиссуре особенно и не тянулся. А потому, когда его назначили художественным руководителем театра имени Станиславского, он пригласил туда трех молодых, рвущихся к самоутверждению режиссеров, предоставив им полную свободу. И они сразу же, своими успешными постановками, подняли репутацию театра, который, будучи без хозяина, шел к погибели. Так что при Андрее Попове этот театр вновь стал расцветать, и проблема посещаемости была решена.

Этот факт стоит подчеркнуть, ибо никакой другой главный режиссер или худрук не потерпел бы у себя под боком успешных молодых. А, снабдив их самыми лестными рекомендациями, быстренько сплавил бы куда-нибудь на сторону.

Другой, повторяю, но не Попов. Он поступил иначе. Удостоверившись, что театр Станиславского стал на ноги, Попов ушел сам. Вернулся к своей любимой актерской работе. Впрочем, он ее и не покидал, оставаясь актером Центрального театра Советской Армии. Просто вынужден был свою работу там несколько сократить. Но, помнится, продолжал играть Ивана Грозного в спектакле по пьесе А.Толстого — одну из своих лучших ролей.