От хутора мы пошли в луга и поля, которые принадлежали поместью. Наконец мы вышли за пределы имения и пошли по земле других владельцев, которых мы иной раз заставали за работой в поле и с которыми вступали иногда в разговор. И вот мы взобрались на возвышенность, откуда открывался широкий обзор. Здесь мы остановились. Первым, на что мы взглянули, был замок на зеленом холме, опоясанный кленами и садом-леском. Затем мы переводили взгляд на другие точки. Мне показали и назвали отдельные дома, разбросанные по местности и соединенные, словно зелеными цепями, линиями фруктовых деревьев, прочерчивающими здесь всю округу. Затем наши глаза перешли к самым дальним селениям, башни которых можно было увидеть отсюда. По этому поводу у меня уже было что сказать, поскольку большинство селений я знал. А уж когда мы добрались взглядом до гор, я оказался чуть ли не самым сведущим. Я постепенно разговорился, ибо меня спрашивали о разных точках, видя, что ответ у меня найдется. Я называл горы, верхушки которых можно было узнать, называл их части, определял долины, изгибы которых удавалось различить, показывал снежные поля, отмечал седловины, связывавшие или разделявшие горы или целые горные цепи, и старался пояснить, где именно расположены были знакомые горные поселки или жили знакомые семьи. Наталия, стоя рядом со мной, слушала очень внимательно и даже задавала вопросы.
Когда солнце зашло и вершины высокогорья погасли, мы вернулись в замок.
Ужинали в столовой.
Так проходили у нас дни в дружеском общении и веселых, подчас поучительных разговорах.
Наконец пришло время нашего отъезда. Коляска была запряжена ранним утром. Матильда и Наталия встали, чтобы проводить нас. Мой гостеприимец простился с Матильдой и Наталией, попрощались Ойстах и Густав, и я тоже счел нужным сказать Матильде несколько слов благодарности за радушный прием. Она любезно ответила и пригласила меня приезжать. Даже Наталии я сказал какие-то прощальные слова, на которые она тихо ответила.
Когда она стояла передо мной, я снова, как и при первом взгляде на нее, подумал и понял, что человек — все же высший предмет для искусства рисования, такой милой прелестью запали ее чистые глаза, ее прекрасные черты в душу смотревшего.
Мы сели в коляску, съехали с зеленого холма, свернули на север и поздно ночью прибыли в дом роз.
Оставался я в этом доме уже недолго, ибо мне больше нельзя было терять время. Я собрал свои вещи, написал на чемоданах и ящиках, куда их доставить, обошел всех, с кем полагал нужным проститься, поблагодарил своего гостеприимца за всю его доброту и любезность, пообещал снова приехать и в один прекрасный день пошел по холму вниз. Поскольку случилось это в такое время, когда Густав был свободен, он и Ойстах прошли со мной час пути.
ТОМ ВТОРОЙ
1. Дальше
Я направился в селение, где прервал свои труды. Люди, знавшие о моем намерении вернуться, ждали меня уже давно. Старый Каспар, мой верный проводник в странствиях по горам, как правило носивший в кожаном мешке наш нехитрый однодневный запас продовольствия, уже не раз спрашивал обо мне в трактире «У кленов»; как сказала мне хозяйка, он обычно, прежде чем войти, останавливался на улице и оглядывал все окна, выходившие из деревянной части дома на клены, чтобы посмотреть, не высунется ли из одного из них моя голова. Теперь он снова сидел у меня за длинным сосновым столом под зелеными деревьями, и другие, которых он оповестил, тоже пришли. Я очень обрадовался и растрогался, увидев, что эти люди довольны моим возвращением и рады продолжению работы.
Изо всех сил, словно меня мучила совесть, я стал наверстывать упущенное из-за долгого отсутствия. Я работал прилежнее и деятельнее, чем когда-либо прежде, мы исследовали отвесные склоны у подножий и на разных высотах, доступ к которым давали нам наши молотки и зубила. Мы ходили по долинам, ища следов их образования, и сопровождали струившиеся в пропастях воды, исследуя то, что они намыли и несли дальше. Главным местом сбора оставался у нас дом с кленами, и хотя мы там подолгу отсутствовали, ночуя то в других горских трактирах, то у лесорубов, то на каком-нибудь горном пастбище или вовсе под открытым небом, в промежутках мы всегда возвращались в дом с кленами, на нас смотрели там как на постоянных жильцов, мои люди устраивались на ночлег на сеновале, а за мной была закреплена благоустроенная комната, и еще было у меня помещение, куда складывались собранные мною предметы.
Часто, устав от работы или решив, что набрал достаточно добра для своей коллекции, я сидел где-нибудь на верхушке скалы и жадно вглядывался в черты окружавшей меня местности или смотрел вниз на какое-нибудь озеро, которых в наших горах множество, или рассматривал темную глубину какого-нибудь ущелья, или выбирал себе в моренах ледника какую-нибудь глыбу или просто сидел в одиночестве, глядя на краски льда — синего, зеленого и в переливах. Когда я потом сходил вниз и оказывался среди своих собравшихся помощников, все снова приобретало для меня ясность и естественность.
Один егерь, который, впрочем, был скорее бродягой, чем осевшим на одном месте и знакомым с округой и здешней охотой егерем, доставил мне в горы цитру. Как раз потому, что он нигде долго не задерживался, он прекрасно знал все горы и знал, где делают самые лучшие цитры. Судить об этом он мог верно и потому, что был самым знаменитым в горах умельцем игры на цитре. Он принес мне очень красивую цитру с грифом иссиня-черного дерева, украшенным инкрустациями из перламутра и слоновой кости и ладами из чистого, блестящего серебра. На доски, сказал мой посланец, пошла самая звонкая ель, выбранная самим мастером и срубленная в добрый час и в надлежащие годы. Ножками цитре служили шарики из слоновой кости. И правда, когда егерь играл на ней, мне думалось, что инструмента с более приятным звучанием я никогда не слышал. Даже то, что играли в доме роз Матильда и Наталия, звучало не так. Я в жизни не слышал ничего, что походило бы на игру этого егеря. Я не раз просил его играть при мне на моей цитре, потому что никакая другая не звучала у него так, как эта, и потому что, по его словам, ее следовало обыграть. Он стал учить меня игре, и, видя, что он предпочитает мою цитру всем другим, я решил, если у меня появится причина быть довольным нашими уроками, купить ему точно такую же. Он сказал мне, что у мастера есть несколько цитр, сделанных из того же дерева и тем же способом. Поскольку она была довольно дорога, я заключил, что мастер распродаст эти цитры не так скоро и одна-то уж останется, когда я к обычной денежной плате, назначенной мною моему учителю, пожелаю прибавить этот подарок.
В то же лето я начал собирать мраморы. Из камней, которые я находил или приобретал, вытачивались маленькие толстые пластинки, грани которых показывали особенности данного мрамора. Когда я находил большие глыбы, то, помимо таких пластинок для коллекции, я пускал их на всякие поделки, из них вытесывались всякие мелочи для письменного стола, шкатулок, умывальников, части мебели и даже сама мебель. Я надеялся доставить большую радость отцу и матери, постепенно украсив их дом, а то и сад такими побочными плодами моих трудов. Я помышлял даже о том, чтобы, если найду достаточно большую глыбу, заказать у каменотеса бассейн.
В Лаутертале я встретил однажды Роланда, брата Ойстаха. Он сделал много набросков в одной старинной церкви и перебеливал теперь в лаутертальской гостинице эти рисунки и некоторые другие, набросанные поблизости. Неподалеку от Лаутерталя находилась одна уединенная усадьба, вернее, крепкий, каменный, похожий на замок дом, принадлежавший когда-то семье, которая разбогатела на торговле изделиями горцев во все более дальних краях, а потом опять обеднела из-за вырождения ее потомков, их легкомыслия и расточительности. Кто-то из этого рода и построил большой каменный дом. Теперь хозяином здесь был чужой человек из города, купивший дом ради его местоположения и его достопримечательностей и время от времени его навещавший. В доме этом были прекрасные покои, прекрасные работы из камня и дерева, прекрасные потолки, двери, полы, мебель. Деревообрабатывающий промысел процветал, видимо, когда-то в горах — не то что теперь. Из этих изделий ничего не разрешалось выносить из дому или продавать. Роланду позволили рисовать то, что он найдет достойным зарисовки. Ради этого он и оставался в лаутертальском трактире. Я посещал с ним этот дом, и у нас возникали разные разговоры, особенно когда мы оба, выполнив свою каждодневную работу, сходились в зале трактира. Я открыл в нем человека очень пылкого, решительного и страстного, особенно когда его пленяло какое-нибудь произведение искусства или еще что-нибудь. Он покинул это место раньше, чем я.
