Позднее я посетил и занятия по географии. Здесь я обратил внимание на то, что в ходу были карты, начерченные в одном и том же масштабе, в силу чего Россия была представлена на чрезвычайно большой, а Швейцария на очень маленькой карте. Мне был понятен смысл этого правила: при живом юношеском воображении так лучше запоминалось соотношение величин. Тут мне вспомнилось пари на какую-то мелочь, которое мы в детстве заключили по поводу того, находится ли Филадельфия чуть ли не на широте Рима, что большинство со смехом отрицало. Принесенная карта показала, что Филадельфия южнее Неаполя. Присутствующие при этом взрослые дружно сказали тогда, что у детей эту ошибку вызывают, должно быть, пространственные соотношения, в которых вычерчены наши обычные карты. Карты, которыми пользовался Густав, были изготовлены чертежником из столярной мастерской по картам наших так называемых атласов.
Я спросил своего гостеприимца, изучает ли Густав также историю, на что он ответствовал:
— Очень часто молодым ученикам заодно с географией преподают и историю. А я думаю, что это неверно. Если при описании земли смотреть не только на историческое деление земли и стран, что я тоже считаю ошибкой, а и на постоянные формы земли, на которых и под влиянием которых образовались различные народы, то земля — предмет естественный, а география в большой мере — составная часть естествознания. Сведения о природе, если уж противопоставлять природу и людей, гораздо доступнее нам, чем знания о людях, потому что предметы природы можно поставить вне нас и рассмотреть, а предметы человечества заслонены от нас нами самими. Кажется, что должно быть наоборот, что себя самого надо бы знать лучше, чем чужое, многие так и думают. Но это не так. Дела человечества, даже дела нашей собственной души скрыты от нас, как я уже сказал, или, по меньшей мере, замутнены страстью и себялюбием. Разве не считает большинство, что человек — это венец творения, что он лучше всего на свете, даже неведомого? И разве не полагают те, кто не в состоянии выйти из своего «я», что вселенная, в том числе даже бесчисленные миры вечного космоса — всего лишь арена этого «я»? А дело обстоит вовсе не так. Я считаю поэтому, что лишь после изучения общественных наук Густаву следует перейти к наукам о человеке, держась тут примерно такой последовательности: соматология, психология, логика, этика, правоведение, история. Затем пусть почитает что-нибудь из книг философских, а уж потом ему самому надо вступать в жизнь.
Для занятий с Густавом были назначены определенные часы, которых старик никогда не пропускал, для самостоятельной работы были отведены другие часы, и Густав соблюдал их опять-таки самым добросовестным образом. Остальным временем он мог распоряжаться свободно.
Такие часы мы не раз проводили в читальной комнате. Часто приходил туда и мой гостеприимец, а случалось, и Ойстах или еще кто-нибудь из работников. Книги, которые читал Густав, определялись выбором его учителя. Мальчик пользовался ими прилежно, но я никогда не замечал, чтобы он потянулся к какой-нибудь другой книге. У Ойстаха и других выбор был свободный, и, конечно, у меня тоже. Будучи в этом доме в первый раз, я посетовал, что комната с книгами отделена от читальной комнаты, это казалось мне неудобством и излишеством. Но теперь, погостив здесь подольше, я понял ошибочность своего мнения. Оттого, что в комнате для книг ничего не происходило, кроме того, что в ней хранились книги, она была как бы освящена, а книги приобретали важность и значительность: комната — их храм, а в храме не работают. Этот порядок есть и некий знак почтения к духу, которым во всем его многообразии наполнены эти отпечатанные и исписанные листы бумаги и пергамента. В читальной же комнате этот дух затем действительно поступает в дружеское пользование, и его величие входит непосредственно в круг наших земных потребностей. Комната эта к тому же довольно удобна для чтения. Сюда заглядывает приятное солнце, здесь висят зеленые занавески, здесь стоят удобные кресла и приспособления для чтения и письма. Даже то, что каждую книгу полагалось, попользовавшись, относить на ее место в другую комнату, мне теперь нравилось. Это создавало дух порядка и чистоты, и система именно в книгах есть корпус знания. Когда я теперь вспоминал виденные мною библиотеки с лестницами, столами, креслами, скамейками, на которых что-то лежало, книги ли, бумаги ли, письменные принадлежности или вовсе метелки, такие книжные залы представлялись мне церквами, в которые наволокли всякий хлам.
Я часто ходил также к Ойстаху в столярную мастерскую. В один из первых ясных дней я вынес оттуда с его разрешения все рисунки и не спеша, подробно еще раз их рассмотрел. Просто не верилось, как продвинулся я в рисовании благодаря упражнениям, проделанным истекшей зимой. Многое из увиденного я понимал теперь лучше, чем летом, да и большинство работ понравилось мне больше. Я показал Ойстаху кое-что из своих рисунков, особенно из ботанических зарисовок, множество которых я на этот раз привез в чемодане. При первом же моем визите в мешке у меня были только некоторые записи, подзорная труба и другие вещи, помещающиеся в таком небольшом вместилище. А рисунков не было. Ойстах обрадовался им. Но любопытно было видеть, как смотрел он на эти ботанические рисунки: не как любитель и знаток растений, а как архитектор, который может использовать их форму. Он и сам пытался позднее зарисовывать живые растения. Но тут еще больше дало себя знать его отличие от любителя растений: на его картинах растения путем незаметных добавок постепенно превращались в красивые орнаменты. Да и выбирал он себе, как правило, такие образцы, которые были ближе или могли быть приближены к его профессии. Что касается других изделий столярной мастерской, то он показывал мне все и многое, если я просил, объяснял. И в этом отношении я с прошлого лета, казалось мне, сделал успехи — потому, в частности, что, видимо, хорошенько рассмотрел и запомнил отцовскую мебель, чтобы представить ее здесь и сравнить со здешней. Я стал теперь восприимчивее к формам, многое нравилось мне больше, чем прошлым летом, и я замечал многое, чего тогда не замечал. Порой, когда предполуденное солнце мягко светило сквозь закрытые занавески, мы сидели в приятной комнате Ойстаха и говорили о самых разных вещах.
В послеполуденное время, особенно при пасмурной погоде, когда работы под открытым небом свертывались, приятно было собираться в кабинете моего гостеприимца. В такие, более свободные часы эта комната, наполняясь людьми, становилась местом, объединявшим маленькое общество обитателей усадьбы, если оно вообще как-то объединялось. Старик-хозяин сделал эту комнату очень уютной, хотя и приспособил для одиночества, поскольку и вообще, если не собирал для чего-либо людей вокруг себя, любил одиночество. Возле кресла у него была укреплена веревка от колокола, спускавшаяся через пол в людскую и позволявшая быстро позвать слугу. Нечто подобное было и в спальне. Там, кроме обычной веревки колокола, имелись на боковых досках кровати две пластинки, которые при малейшем нажатии на них приводили в движение громко и долго звенящий колокол, чтобы, случись что-либо со стариком, можно было бы поспешить на помощь. У двух слуг всегда находились ключи от его покоя, так что и ночью можно было отпереть дверь снаружи. Это все придумал Ойстах, потому что старик не хотел быть в чем-то стесненным челядью, и даже близость ее мешала ему. Он и Густаву не разрешил спать в соседней комнате, чтобы не привыкать к нему и потом не тосковать о нем, поскольку юноше придется когда-нибудь уйти из дома. Собираясь в кабинете моего гостеприимца, обсуждали обычно дела поместья, необходимые изменения, предстоящие работы и произведения искусства. Сюда приносили планы и наброски вещей, которые надо было сделать из дерева или которые были связаны с посадками в саду или перестройкой зданий. Было полезно приносить такие наброски именно в эту комнату, потому что здесь они попадали в прекрасную, наилучшую обстановку, где любая ошибка, любая погрешность сразу же обнаруживалась и могла быть исправлена. В дни, когда в хозяйский кабинет приходило много людей, на изысканном его полу, чтобы не повредить такового, всегда постилали ковер.
