— Всё, что я делал, не стоит и выеденного яйца.

— Извини, но я тебя не узнаю.

— Я сам себя не узнаю. Мне стыдно смотреть на себя в зеркало. Заморочил себе голову результатами экспертизы, заранее исходя из того, что этот Врублевский обязательно должен быть прохвостом Рихардом Баумфогелем. Под этим углом зрения выстраивал всё расследование — и в итоге упрятал невинного человека за решётку на десять лет.

— Ты сомневаешься в компетентности экспертов, приславших нам заключения?

— В том-то и трагедия, что не сомневаюсь. Наша ошибка! заключается в другом.

— В чём же?

— Вот это я и хочу выяснить.

— Что думает об этом пан прокурор?

— Мы ещё не говорили с ним на эту тему. Но у него тоже возникли сомнения.

— Какой петух тебя клюнул в одно место? Ты располагаешь новыми данными?

— Мне достаточно было видеть заплаканное лицо этого человека в момент вынесения приговора. У меня оно до сих пор перед глазами. Его слёзы; хотя он не плакал, — это, поверь, не поза, не игра. Охрана выводила его из зала под руки, как слепого, потому что он ничего не видел: натыкался на стены, на людей… Страшное зрелище. Передо мной прошли сотни подсудимых, я наблюдал за ними, когда им выносили приговоры, иногда даже смертные, но на их лицах всегда были написаны только отчаяние, страх и ненависть. А его лицо— мне сложно это выразить словами — отразило боль, неподдельное изумление несправедливо осуждённого человека, твёрдо верившего в правый суд.

— Твоё личное мнение ничего не доказывает.

— Знаю, но я постараюсь найти доказательства.

— Не забывай, что следствие закончено, и у нас нет веских причин его возобновлять.

— Мы на это и не рассчитываем. Но ты ведь не можешь мне запретить заниматься нашим частным расследованием в нерабочее время.

— Ты, похоже, спятил. Я-то уж обрадовался, что теперь тебе ничто не помешает основательно заняться делом «кровавого Мачея» и его банды.

— Не беспокойся, никуда оно от меня не денется, Ты, видимо, пропустил мимо ушей, что я собираюсь вести не своё частное расследование с целью доказать невиновность Станислава Врублевского, а — наше расследование.

— Что значит «наше»?

— Ко мне присоединяется меценас Рушиньский.

— Вы договорились действовать сообща?

— Чему ты удивляешься? Он замечательный адвокат и много раз, как тебе известно, оказывал нам поистине неоценимые услуги. Убеждён, что вдвоём мы разгрызём этот орешек и вытащим из тюрьмы невинного человека.

— Ты и Рушиньский — в роли компаньонов. Уж не ослышался ли я?

— Нельзя смириться с тем, чтобы Врублевский отбывал наказание за чужие грехи, в том числе и за мои. Только бы из-за судебной ошибки ему не пришла в голову мысль о самоубийстве.

— Частное расследование… А как к этому отнесутся заинтересованные власти? Прокуратура уж точно не погладит нас по головке за избыток рвения. Если у Рушиньского появились сомнения, пусть требует кассации приговора.

— Она ничего не даст — во всяком случае до тех пор, пока не будет развеяно обманчивое впечатление, что приговор основан на незыблемых, бесспорных фактах. Нам надо показать, чего эти факты стоят на самом деле. Не бойся, мы не собираемся выходить за рамки дозволенного. Я вообще мог бы тебе ни о чём не говорить. В конце концов это моё дело, чем мне заниматься в свободное время. Обещаю, что никого в аппарате не буду отрывать от работы и ни разу не воспользуюсь нашими служебными телефонами. Все расходы беру на себя. Если придётся куда-то поехать, возьму свободные дни в счёт отпуска. Рушиньский тоже не будет к тебе приставать с просьбами и требованиями.

— Вы оба, по-моему, сошли с ума — и ты, и твой адвокат.

— Мы не допустим, чтобы восторжествовала несправедливость.

— Делайте как знаете. И если вы меня убедите в своей правоте, я постараюсь облегчить вам задачу. Будет нужна помощь— постараюсь и это устроить, но при одном условии: ваше частное расследование не должно мешать твоей нормальной работе.

— Об этом мог бы и не говорить. Не беспокойся, работа не пострадает. Большое спасибо, пан полковник, — Качановский щёлкнул каблуками и вытянулся по стойке смирно. — Немедленно принимаюсь за дело «кровавого Мачея».

Вечером Качановский встретился с Рушиньским. Встреча на сей раз произошла не в уважаемом ими ресторане «Шанхай», а в небольшом тихом кафе, где за чашечкой чёрного кофе приятели могли спокойно обсудить план совместных действий. Качановский рассказал адвокату о беседе с полковником Немирохом.

— Немирох — замечательный человек, — заметил адвокат. — Я не сомневался, что он не будет чинить препятствий. Меня весь день не отпускают мысли об этом паскудном деле. Под любыми предлогами отсылаю клиентов, так как мозги работают только в одном направлении. Постепенно всё больше прихожу к выводу, что ключ к разгадке следует искать в самой фотографии.

— Я тоже об этом думал. И тем не менее мы обязаны смотреть правде в лицо: никаким фотомонтажом здесь не пахнет, это подлинная фотография. Сначала я в этом не был уверен, но наши специалисты развеяли все сомнения на этот счёт.

— Они, разумеется, правы. Впрочем, давайте прикинем, кому было бы выгодно бросить тень подозрения именно на Врублевского? Тому, кто отыскал фотографию? Но зачем Бараньскому «топить», мягко говоря, нашего героя, если он никогда его не видел и не был с ним знаком?

— И всё же на снимке изображён именно Врублевский, Подвергать сомнению достоверность экспертизы смешно и неразумно. Эксперты знают, что не имеют права на ошибку.

— Не собираюсь это оспаривать, — сказал Рушиньский. — Как только я увидел первый раз фотографию, то сразу понял, что это Врублевский. Убеждать себя в обратном не имело смысла.

— И вместе с тем его физиономия принадлежит, если можно так выразиться, и Рихарду Баумфогелю. Свидетели подтвердили это, в том числе и свидетели защиты.

— Не надо придавать слишком большое значение показаниям свидетелей. Гораздо важнее выяснить, как попал этот снимок в Главную комиссию по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше, кто автор этой фотографии и когда она сделана.

— Это нам ничего не даст, пан меценас, мы по-прежнему будем топтаться на месте. Комиссия — пройденный этап. Всё, что там можно было узнать, я уже узнал, когда вёл следствие. По-моему, надо попытаться выяснить личности остальных людей, запечатлённых на фотографии, в частности узнать имена двух других гестаповцев, попавших в кадр.

— Наверное, вы правы, подполковник. Завтра же направлю в архив комиссии стажёра. Пусть просмотрит все хранящиеся там фотографии. Это способный и энергичный молодой человек, к тому же у него зоркий взгляд. Чем чёрт не шутит, вдруг он что-нибудь найдёт?

— Я имею доступ в различные фотоархивы. Значительными собраниями снимков располагают, например, кинохроника, военный архив, редакции газет и журналов. Придётся, видимо, немножко покопаться в их архивах. У меня в этих организациях есть друзья, к которым я могу обратиться за помощью.

— Ценное соображение, — согласился Рушиньский. — Мне известно, что в Кракове собрана очень богатая коллекция фотодокументов. Сохранились, в частности, снимки, которые публиковались в бывшем издании «Иллюстрованы курьер цодзенны», а также в выходивших в Кракове во время оккупации так называемых «немецких гадюшниках». Я уж не говорю о фотографиях, которые пополнили коллекцию после войны. У меня живёт в Кракове очень близкий друг, адвокат, сейчас он уже на пенсии. Я сегодня же отправлю ему наш снимок. Думаю, он с радостью нам поможет.

— Прекрасная идея, — поддержал Качановский. — Мне, наверно, также придётся запрячь в эту работу своих знакомых в разных городах Польши. Не зря я когда-то попросил сделать пятьдесят копий этой фотографии. Все они сейчас очень пригодятся.

— Без постоянного контакта друг с другом нам не обойтись, — сказал меценас. — Во всяком случае если мы не сможем общаться лично, то ничто нам не мешает поддерживать связь по телефону. Это очень важный момент. Благотворное влияние взаимного общения налицо. Не успели мы встретиться, как дело сдвинулось с мёртвой точки.