Мы сели на первый же экскурсионный катер, возвращавшийся на Манхэттен. Небольшая кучка туристов, которых он привез, с любопытством воззрилась на одежду Джулии — на мое пальто и круглую меховую шапку они не обратили никакого внимания. Это был единственный за день катер, возвращавшийся в Нью-Йорк без пассажиров — не считая нас, конечно. Следующий доставит новых туристов и заберет прибывших первым рейсом, и так целый день. Я порадовался, что на борту безлюдно: на нас определенно глазели бы. Правда, контролер попался въедливый и принялся допытываться, откуда мы взялись. Я объяснил, что мы вчера опоздали на последний катер и нам пришлось провести на острове всю ночь. Секунду-другую он размышлял, как отнестись к моему рассказу, затем сально осклабился и пропустил нас на борт; одежда наша, по-видимому, не произвела на него ни малейшего впечатления.

Мы поднялись на открытую верхнюю палубу. Катер осторожно выбрался на фарватер и, разрезая волну, двинулся к Манхэттену, а Джулия замерла подле меня и смотрела завороженно, как небоскребы увеличиваются в размерах, поднимаются до непостижимой высоты. С палубы открывался прекрасный вид на нижний Манхэттен, а также на Нью-Джерси, южную часть Бруклина, Стейтен-Айленд и на бухту вплоть до моста Верразано; минут десять Джулия просто смотрела во все глаза, не в силах вымолвить ни слова. Потом склонилась ко мне и, не отрывая взгляда от громадин, теснящихся на кончике острова, — солнце взошло, и в его лучах здания казались действительно красивыми, — шепнула:

— Как же они не падают?..

Я принялся объяснять ей что-то про стальные каркасы, но примолк, не докончив фразы. Она меня не слушала, она не слышала ни слова. Она смотрела и смотрела — и вдруг, просияв, схватила меня за руку:

— Новый мост!.. — воскликнула она и показала на Бруклинский мост над Ист-Ривер.

Навстречу нам в открытое море направлялся торговый корабль; казалось, он не приближается, а просто увеличивается в размерах. Когда, наконец, он прошел совсем близко от нас и его стальной борт навис над нами бесконечной громадой, Джулия прильнула ко мне, испуганно жмурясь и шепча:

— Оно не опрокинется? Не перевернется?

Я заверил ее, что это совершенно исключено, но вместе с нею смерил взглядом гигантский черный утес, глухо урчащий винтами, и без труда догадался, каково ей. Ведь даже мне самому представлялось невероятным, что такое чудовище может держаться на плаву. Интересно, что сказала бы Джулия, если бы мимо нас проплыл, к примеру, новый лайнер «Куин Элизабет»?..

Но тут в сером небе над нами появился самолет, обыкновенный четырехмоторный винтовой самолет и не слишком высоко — не более трех тысяч метров. Я обрадовался возможности показать нечто, воистину способное выступить в роли символа века.

— Смотрите, Джулия! — Она и сама услышала гул мотора, но не могла понять, откуда он идет, пока я не ткнул пальцем вверх. — Это называется самолет. Или, иначе, аэроплан…

Я ожидал — боюсь, не без оттенка самодовольства — увидеть, как она потрясена. Однако Джулия секунд десять следила за самолетом, следила с любопытством, но без особого удивления, и кивнула:

— Я читала про аэропланы у Жюля Верна. Конечно, вы их уже построили. Я хотела бы, пожалуй, прокатиться на аэроплане. Их много?..

И она опять повернулась к тому, что действительно потрясло ее: к испещренным окнами скалам Манхэттена.

— Порядочно. — ответил я, рассмеявшись про себя: так мне и надо.

Сойдя с катера, мы пересекли маленький парк Бэттери и очутились на улице — и Джулия внезапно застыла, прижав руку к груди. Сперва мне подумалось, что она ошеломлена близостью домов-башен, видом узкой улицы, забитой пешеходами и машинами, ревом уличного движения, к которому добавлялся еще и оглушающий стрекот отбойных молотков. Но нет, Джулию околдовали вовсе не здания и не машины, а люди, обыкновенные люди, спешащие мимо. Пристально всмотревшись, я понял, что поразила ее не одежда, — я вспомнил трепетное чувство, охватившее меня при первом столкновении с живыми, из плоти и крови, людьми 1882 года, и мне померещилось, что на лице Джулии я вижу такое же до головокружения острое изумление. На острове у подножия статуи Свободы она была еще слишком занята собственными переживаниями, и пассажиры с катера показались ей скорее всего ненастоящими. А теперь она, как я некогда, заметила людей вокруг себя — а они не замечали ее, они бежали по своим делам, переговаривались между собой, живые люди, отделенные от ее эпохи без малого целым столетием… Она опять побледнела, слова замерли у нее на губах — ей было страшно.

Мы прошли короткий квартал вверх по Бродвею.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросил я.

Вопрос смутил ее, будто речь шла о каком-то городе за границей, где она в жизни не бывала. Она старалась догадаться, вертела головой туда и сюда, потом обернулась ко мне, все еще не оправившись от испуга, но уже улыбаясь:

— Нет, не знаю.

— В начале Бродвея.

— Быть не может! — вырвалось у нее. Она посмотрела еще раз в одну сторону, в другую, и улыбка исчезла с ее губ. — Но, Сай, тут же нет ничего знакомого. Ничего, к чему я…

— Погодите, — прервал я, взял ее под руку и провел еще два квартала. И вдруг Джулия сама замедлила шаги, в изумлении поднесла руку ко рту, уставившись на противоположную сторону улицы. Еще пятьдесят метров, и мы остановились у края тротуара, лицом к малюсенькой церкви Троицы, почти затерявшейся на дне ущелья из стекла и бетона. Джулия медленно запрокинула голову, поднимая взгляд все выше, выше, к вершинам башен, которые попросту задавили здание, когда-то самое высокое на всем Манхэттене — Манхэттене, каким она его знала.

— Мне не нравится, Сай! — наконец сказала она. — Не нравится видеть Троицу такой… такой убогой. — Она бросила еще один взгляд на далекое небо над крышами домов-гигантов. Когда она опять обернулась ко мне, на губах у нее вновь играла улыбка. — Но я хотела бы подняться на самый верх какого-нибудь из этих зданий. — Зажмурившись на мгновение, она притворилась, что замирает от высоты. — По крайней мере Бродвей все такой же шумный… Чудно-то как: нигде ни одной лошади… — И только тут она заметила очевидное. — Сай, что это? Все почему-то едут в одну сторону!..

На углу мы сели в такси, и, пока ехали на восток к Нассау-стрит, я попытался объяснить ей принцип одностороннего движения. Джулия с любопытством осматривалась в машине, а я, понизив голос, чтобы шофер не расслышал, сказал:

— Вот это и есть автомобиль.

— Знаю! — Джулия тоже понизила голос. — Я вспомнила рисунок, который вы мне показали. Я их сразу узнала, как только увидела. Мне нравятся ав-то-мобили. — Она пощупала сиденье. — Как здорово! Интересно, что сказала бы тетя Ада… Ой, смотрите!

— Палец ее уперся в заднее стекло: она заметила следующую за нами красную малолитражку. — Какая прелесть! И правит, смотрите, правит женщина! Я тоже хочу такую!.. — Такси затормозило перед светофором на Нассау-стрит; как раз погас зеленый и зажегся красный свет, и Джулия сразу догадалась, в чем дело. — Остроумно! Не понимаю, почему же мы до этого не додумались…

На углу Нассау-стрит и Парк-роу мы ненадолго сошли — я попросил такси подождать у тротуара.

— Вон там, Джулия, раньше стоял отель «Астор». — Я показал вдоль Парк-роу в сторону Бродвея.

— А там почтамт.

Джулия послушно смотрела, куда я показывал, и кивала в подтверждение, что слышит меня; однако в тот момент, по-моему, она еще не была в состоянии отождествить увиденное с «Астором» или почтамтом. Потом послышался радостный возглас — она заметила ратушу и здание городского суда, ничуть не изменившиеся с тех пор, как мы их в последний раз видели, и поняла, что парк на той стороне улицы — это парк ратуши. Парк, насколько я мог судить, тоже ничуть не изменился; если и произошли какие-нибудь мелкие перемены, — наверно, произошли, — они ускользали от нашего внимания. Джулия, не в силах отвести взгляда от той стороны, улыбалась неподдельно, но, пожалуй, неуверенно; на короткий миг в глазах у нее блеснули слезы.