Служба быстро закончилась, и к священнику собралась очередь для исповеди. Лютый, неловко переминаясь, стоял в её хвосте, дыша в бритый затылок широкоплечего парня в кожаной куртке. Одни исповедовались, тихо шепчась с батюшкой, другие оглашали список грехов громко, словно перечисляли заслуги, а бледная девушка в сером ситцевом платке, в последнюю минуту смутившись, попятилась от алтаря.

Подошла очередь бритоголового парня, который всё время озирался по сторонам, а батюшка, глядя на его изрезанное лицо, улыбнулся про себя, отметив, что шрамы лежат крест-накрест, как распятие.

— Шестая заповедь Господня учит «Не убий»! — донеслось до Лютого, и он подался вперёд.

— Работа такая, отец, — оправдывался бандит. — Или ты убиваешь, или тебя.

Священник мелко перекрестился, закатив глаза.

— Господь дал нам жизнь, и только он вправе её отнять.

— Что же, и кошельки нельзя отбирать? — ухмыльнулся бандит, но тут же виновато понурил голову. — Все друг у друга кусок из глотки рвут.

— Искренне ли ты раскаиваешься? Страдаешь ли? Молишься ли за убиенных?

— Страдаю, отец, реально страдаю! Молюсь, раскаиваюсь, на храм жертвую, чтобы Бог мне всё простил.

Батюшка протянул крест и Евангелие, и бандит, неловко нагнувшись, виновато поцеловал их, как целовал мать, вернувшись после отсидки.

— Благослови, отец, на борьбу со своими грехами, — заученно отчеканил он.

Когда священник поднял глаза на Лютого, он уже шагал к выходу, отворачиваясь от ликов святых, темнеющих в золочёных окладах.

«Зло прячется за добром, как темнота за иконой, — думал он, спускаясь по церковной лестнице, — идёшь к Богу, а приходишь к дьяволу».

Вспоминая тяжёлый запах ладана, румяного батюшку и бритый, в складках, затылок бандита, Лютый ворочался до утра, не в силах уснуть. «Исповедоваться — это всё равно, что стерилизовать шприц перед смертельной инъекцией», — прошептал он, когда рассвет повис за окном самоубийцей с серым перекошенным лицом.

Услышав о появлении Лютого, Каримов заметался по камере, как волк в клетке. Он потребовал адвоката, от которого раньше отказался, и стал отпираться от прежних показаний. Готовясь к очной ставке, он подстриг ногти, надел свежую рубашку и, уставившись в треснувшее зеркало, отметил, как поредели его кудри.

Лютый был гладко выбрит, но по привычке теребил подбородок, где вместо бороды белела кожа, выделявшаяся на загорелом лице. Одежда болталась на нём, будто с чужого плеча, а под глазами чернели бессонные ночи. Он горбился на стуле, закинув ногу на ногу, а когда напротив него за стол опустился Каримов, вздрогнул.

Следователь, похлопав Лютого по плечу, поставил посреди стола пепельницу, и Савелий, не в силах унять дрожь в руках, зубами достал сигарету из пачки.

— Вот, курить начал, — смущённо усмехнулся он. — Не возражаете?

Каримов, скривившись, помотал головой и, достав мятую сигарету из-за уха, перегнулся к Лютому через стол, прикурив от его спички, трепыхавшейся, как птенец, в гнезде из пальцев.

— Расскажите, что произошло на летней веранде в тот вечер, когда погиб Могила? — предложил следователь.

— Меня не было в тот вечер на площади, — отрезал Каримов, выпустив дым из ноздрей.

Прикуривая одну сигарету от другой, Лютый повторял заученные признания, уставившись Каримову в правое ухо, будто читал одному ему видимый текст. Он казался спокойным и почти не заикался, и только дрожащие пальцы, нервно мявшие сигаретный фильтр, выдавали его волнение.

— Я не в-видел, как он стрелял, только Могилу, упавшего с простреленной головой, и ружьё, которое он б-бросил на землю, — не решаясь назвать Каримова по имени, Лютый спотыкался на слове «он», опуская глаза.

Каримов, не сдержавшись, громко хмыкнул, но следователь грохнул кулаком по столу.

— Тихо! Вам слово уже давали.

Лютый рассказал, как охранники Каримова, угрожая, заставляли взять вину на себя, и как скрывался в лесу, не решаясь искать защиты в полиции. Каримов обхватил голову руками, беззвучно тряся плечами, и было непонятно, плачет он или смеётся.

А, обернувшись в дверях, он проткнул Лютого взглядом, и Савелий, опустив глаза, смял окурок, бросив его в переполненную пепельницу.

— Встать, суд идёт!

Шаркая стульями, зал поднялся. Маленькое помещение суда едва вмещало всех желающих, стулья были расставлены в проходах, а репортёры, словно паутиной, опутали судебный зал проводами, о которые спотыкались охранники. Каримов раскачивался на стуле, огороженный решёткой, и бубнил под нос: «Никто никому не нужен, никто никому не нужен». Судебные помощники подхватывали его присказку, как насморк, вставляя в разговоре к месту и не к месту, а вместе с присказкой заражались его меланхолией, от которой опускались уголки губ и седели виски.

За месяц заседаний перед глазами Каримова прошли охранники бара, случайные свидетели, банщик, дрожащими руками промокавший лоб платком, и дочь Лютого, которая старалась не смотреть в его сторону, но он безучастно слушал их речи. По проступившим на его лице морщинам, как по линиям на руке, можно было прочитать его судьбу, а приговор суда, который он знал заранее, лежал в складках у рта.

— Проверил, заряжено ли ружьё и, усмехнувшись, выстрелил! — поправляя очки, рассказал официант «Трёх лимонов».

— Направил дуло на Могилёва — и ба-бах! — вторил охранник.

— Напился в бане и хвастал, что Могилу застрелил, — дрожа от волнения, подтвердил банщик.

Несколько раз вызывали Саама, который рассказывал об убийстве Могилы, изображая в лицах, а судья слушала его, открыв рот. Приметив в зале Пичугина, он дружески подмигнул ему, так что прокурор и адвокаты обернулись посмотреть, кому предназначался этот жест. Увидев бывшего подчинённого, осунувшегося и помятого, прокурор скривился и, нагнувшись, что-то прошептал секретарю.

А когда на свидетельское место поднялся Савелий Лютый, Каримов жадно припал к решётке, а Пичугин, привстав со своего места, так вцепился в него глазами, что Лютому, перехватившему этот взгляд, показалось, будто следователь трясёт его за грудки.

В зале стало тихо, так что слышно было сиплое дыхание прокурора и шёпот Каримова, напоминавший Лютому ворожбу старой саамки, но как он не силился, не мог услышать, что тот бормочет.

— Кто убил Могилу? — крикнули из зала, и судья застучала молотком, призывая к порядку.

Лютый откашлялся, ослабив ворот рубашки, и посмотрел на Каримова. В зале зашушукались, и ему показалось, что это ветер гладит лес против шерсти, а осины звенят круглой, как монеты, листвой, клонясь друг к другу верхушками. Щека задёргалась, словно кто-то невидимой рукой трепал его по лицу, и Лютый судорожно оглядывал зал, боясь, что увидит среди собравшихся людей Савелия Лютого, который, глядя на Савелия Лютого, теребит свалявшуюся бороду. «Не развалиться бы на половинки, как расколотое молнией дерево», — испуганно подумал Лютый, проведя рукой по бритому подбородку.

— Почему вы сбежали в лес? — голос судьи окатил, словно холодной водой.

— Я б-боялся за-а дочь, — потирая виски, ответил Лютый. — Мне пригрозили, что с ней ра-асправятся. Ради д-дочери я на всё был готов, даже взять вину на себя.

Притихший зал ловил каждое его слово, а когда Лютого стали расспрашивать подробности скитаний, с мест то и дело раздавались приглушённые охи.

— И что же вы ели? — поинтересовался адвокат. — Как прожили столько времени?

— Ел г-грибы, ягоды, к-корешки, о-объедки со свалки. — перечислял Лютый, загибая пальцы.

Саам переглянулся со своим подручным, поджав губы:

— Я же говорил, чтобы свалку проверили!

— Проверяли, не нашли, — оправдывался помощник.

Лютый прикрыл рукой дёргавшуюся щёку, стесняясь появившегося нервного тика, от которого лицо скручивало в уродливых гримасах.

— А в городе появлялись?

Лютый покачал головой. Он сжимал в кулаке холодный камушек, который подобрал на могиле Севрюги, и, глядя на оседлавшего стул Саама, сидящего в последнем ряду, вспоминал её выступавшие скулы и лицо, похожее на череп.