Облака сбились в кучу, словно испуганные овцы, и солнце пряталось за их спинами. Холод сворачивался в суставах, а живот сводило от судорог, и Лютый не в силах был разогнуться от боли. Он жевал листья и ягоды, которые раньше заглушали голод, но теперь ещё больше дразнили, так что горечь пузырилась на губах. Савелий пытался найти свалку, но метался, как пьяный, из стороны в сторону, не разбирая дороги. Каримов никак не шёл из головы: куда бы Лютый ни бросил взгляд, видел его чёрные, как ягоды вероники, глаза, впивавшиеся ему в горло.
Продираясь сквозь колючие кустарники, как сквозь обступившую его толпу, Лютый споткнулся, упав на сырой, хлюпающий мох, и почувствовал, как отчаяние убийцей навалилось сверху, не давая встать на ноги.
— Маленький Лютый, ты возомнил себя правосудием? Думал, ты главный постановщик действа? А оказалось, что у твоей пьесы другой режиссёр!
Лютый озирался по сторонам, пытаясь найти, откуда раздаётся голос, пока не понял, что это он говорит с собой.
— Он вложил в неё свой смысл, ведь иное прочтение есть не только у произведений искусства!
— Какое прочтение может быть у жизни? У событий, которые или происходят, или нет? — перебил сам себя Лютый.
— Жизнь можно проживать в любом порядке и любой последовательности! Бывшее можно делать не бывшим, пришивая выдумку на ткань минувшего, как искусная портниха — заплатки.
— И кто же эта портниха? — закричал Лютый. — Кто, если не я?
— Ты — только заплатка! — расхохотался голос внутри. — Куда тебя прилатают, там и будешь!
Так он понял, что другой Савелий Лютый, с которым они были, как разлучённые сиамские близнецы, никуда не исчез, а остался в лесу, не в силах выйти отсюда, как из магического круга, очерченного белым мелом.
Ударив себя в грудь, Лютый побежал к городу, ориентируясь по телевизионной вышке, указателем торчавшей над лесом, а другой Лютый хохотал, глядя ему в след.
Дома нависали, словно великаны, сверкая сотнями глаз, а навстречу шли прохожие с пустыми, как горсть нищего, сердцами. Лютый выгреб мелочь из кармана, купив в хлебном ларьке булку, которую, давясь, жадно жевал, и ему удивлённо оборачивались вслед, глядя на его сгорбленную фигуру.
Хлеб наполнил ноющий желудок, а город свернулся в груди, притупив нахлынувшие чувства, и Лютый уже ругал себя за побег. Он чувствовал, что носит в себе безумие, как ребёнка, и оно в любой момент может лягнуть его, напоминая о себе. Помешательство, расколовшее его в лесу, как орех, на две половинки, отдавало гулом в висках, а страх наступал на пятки, и он спешил домой, веря, что как только переступит порог квартиры, ему станет легче, как от укола, а воспоминания разбегутся, словно вспугнутые крысы.
У подъезда Лютого ждали. На щербатой скамейке сутулился молодой человек в мятой серой куртке, какие обычно носят мелкие клерки или следователи, выхватывающие из кармана раскрытое удостоверение, словно нож-бабочку. Он поднялся навстречу, разведя руки, то ли преграждая дорогу, то ли намереваясь обнять. Парень казался удивительно знакомым, и Савелий подумал, что в маленьком городе все жители помнят друг друга в лицо, отчего кажется, что люди вокруг открыты, как книга, а выверни их наизнанку, как двустороннюю куртку, показав изнутри, — сойдёшь с ума, поняв, что не знал и своих близких, рядом с которыми прожил жизнь.
Лютый выжидающе остановился, но Пичугин молчал. Он заготовил вопросы, которые теперь казались ему нелепыми, и чувствовал, что столько времени блуждал по лабиринту, а обнаружив выход, уткнулся в глухую стену. Ему вдруг захотелось, протянув руку, спросить, одиноко ли было в лесу, слышал ли Лютый перешёптывание деревьев и как жить, если не знаешь, зачем. Савелий перетаптывался с ноги на ногу, а Пичугин облизывал обветрившиеся губы, и оба ощупывали друг друга взглядом, как слепцы руками.
— В-вы ко мне? — спустя минуту, спросил Лютый.
— К вам, — кивнул Пичугин.
И оба вновь замолчали, разглядывая свои тени, сливавшиеся с тенями метавшихся на ветру деревьев. Пичугин вспоминал заросшего бомжа, которого видел на площади, так не похожего на невзрачного человека, стоявшего сейчас перед ним. Он примерял ему ружьё, но не мог представить в роли убийцы. Казалось, прошла вечность, но мужчины не проронили ни слова. Пичугин чертил в пыли носком ботинка, удивляясь, почему не чувствует неловкости от своего молчания.
Возвращаясь с покупками, соседка, скосив глаза на Лютого, прошла между ними, разрубив их переплетённые взгляды, и Савелий стряхнул с себя оцепенение. Он попятился, оставаясь лицом к Пичугину, и, уткнувшись в дверь, наощупь набирал кодовый замок, а следователь шагнул к нему. Рванув дверь, Лютый вбежал в подъезд, но Пичугин бросился следом, и они шаг в шаг поднимались по ступенькам, сцепившись взглядами, как боксёры на ринге. Савелий пятился спиной вперёд, а Пичугин, осторожно ступая, шёл за ним, Лютый прибавлял шаг, и следователь, не отставая, шёл быстрее. Савелий рванул вверх по лестнице, Пичугин побежал следом, а когда Лютый утопил кнопку звонка, Пичугин, держась за стену, переводил дух.
На пороге возник опер, изумлённо переводивший взгляд с одного на другого. Отступив, он пропустил Лютого в квартиру и, захлопнув дверь, повернулся к Пичугину.
— Тебя предупреждали, чтобы под ногами не путался? — двинул его опер плечом. — Чего надо тебе здесь?
Пичугин сбежал по лестнице, а полицейский, закурив, медленно спускался следом. По его шее нервно елозил кадык, а борозды на лбу натянулись, как струны.
— Ну что, подмогу кликнуть? — шумно пуская дым из носа, спросил полицейский.
Поравнявшись с Пичугиным, он ещё раз оттолкнул его и, сложив ногти, застучал по зубам, словно ковырял зубочисткой.
— Вы не имеете права! У вас нет полномочий! — хорохорился Пичугин, спускаясь на пролёт.
Но полицейский, расправив плечи, стал ещё выше и, нависая горой, толкал Пичугина с лестницы, так что ему ничего не оставалось, как уйти.
Дома было людно, как в полицейском участке. В гостиной щёлкал пультом толстый сержант, на кухне курили двое в штатском, а из комнаты дочери доносились мужские голоса. Опер снял с Лютого вымазанный в грязи плащ, держа под руку, помог разуться.
— Что же вы, Савелий, нас подводите? — нахмурился опер, укладывая его в постель. — Мы уже вас в розыск объявили.
— Из-звините, — натянув одеяло до подбородка, пробормотал он. — Извините.
— Мы к вам до суда охранника приставим. Пока вы не адаптируетесь, не вернётесь к прежней жизни.
— А когда я к ней в-вернусь?
— Скоро, — уверил опер. — А пока отдыхайте. Жена вам поколет успокоительное, нервишки-то у вас ни к чёрту. Ну, это и понятно, — успокоил он Лютого, не дав сказать. — Отдыхайте.
Лютая, притаившись в дверях, подслушивала, кусая губы. А, набрав номер Саама, прошептала, прикрыв трубку ладонью:
— Он вернулся.
В большой комнате растянулся на диване сержант, и его присутствие было как соринка в глазу. Лютая, выкручивая мокрую тряпку, со злостью вытирала затоптанный пол, а потом, набрав ванну, просидела в ней до самой ночи, плача, сама не зная о чём.
Перебирая дни, словно чётки, Лютый не находил среди них того дня, когда превратился в убийцу. Три месяца таёжных скитаний выцветали из памяти, и о них напоминали только изрезанные руки и нервный тик, от которого правая половина лица стягивалась, словно застрявшая в «молнии» материя. А когда по углам, как мыши, шептались призраки, или в нос бил смрад горящей свалки, то Лютый, как спасительную молитву, повторял про себя заученные показания.
А однажды, не выдержав, попросился в храм. Пожав плечами, сержант вызвал патрульную машину, и Лютого отвезли в серую кирпичную церквушку с куполами, выкрашенными синей краской, какой красят стены в подъездах.
В церкви шла служба, моложавый батюшка читал молитву, а прихожане нестройными голосами подпевали клиросу, и свечки в их руках, будто отвешивая поясной поклон, клонились перед образами, плавясь от огня. Лютый встал в стороне, опустив голову, а полицейский, войдя в церковь, громко хлопнул дверью, так что все, зашикав, обернулись на него. Не зная, куда деть руки, он вытянул их по швам, как перед начальством, и виновато посмотрел вверх, куда обычно поднимают глаза, обращаясь к Богу.
