Поэт, служащий в финансовом управлении, охотно согласился снова поработать с Россини — ему хотелось взять реванш. Он предложил два-три сюжета, но Россини отверг их.

— Нет, это не то, что бы я хотел. Мне нужно нечто такое, что будоражило бы меня, веселило, вдохновляло на ликующую музыку, что помогало бы мне, а не мешало. Мне надоело иметь дело с банальностями.

— А у вас есть какие-либо предложения?

— К сожалению, нет. Вернее, есть одна мысль, но слишком дерзкая и опасная. Знаете, какое либретто лучше всего подошло бы для того, что я хочу написать? «Севильский цирюльник».

— Да ну! Как жаль, что великий Паизиелло уже использовал этот сюжет и создал свой шедевр[43].

— Я прекрасно знаю это. Именно поэтому моя идея так дерзка и опасна. Короче, мне нужно вот такое либретто.

— Оно устраивает вас?

— Исключительно.

— Но в таком случае, извините меня, почему бы вам не написать еще одного «Цирюльника»?

— А представляете, какой вопль поднимет Паизиелло с его-то характером? И представляете, что будет с неаполитанцами, которые и так не могут простить мне, что я взял приступом их театр, их публику — и победил! Кто знает, какие они еще начнут строить козни!

— А вы не обращайте внимания. Не убьют же они вас!

— Не убьют. Хотя бы потому, что они в Неаполе, а я в Риме. Но кто знает, что они придумают, чтобы отомстить мне!

— Но почему? В конце концов комедия «Цирюльник» принадлежит Пьеру Огюстену Бомарше и точно так же, как воспользовался ею Паизиелло, имеете право использовать ее и вы.

— Это, конечно, так. Сколько драм нашего славного Метастазио было положено на музыку разными композиторами! Конечно, это было бы превосходное либретто…

— Имейте в виду, если вы все-таки решитесь удовлетворить этот свой каприз, то я постарался бы так изменить сюжет, чтобы он во многом отличался от того, который сочинил Пьетроселлини для Паизиелло. Я бы сделал его динамичнее, более замысловатым и комедийным, добавил бы новых ситуаций, одним словом, написал бы нечто такое, что хоть и имело бы тот же первоисточник, но сильно отличалось бы от него.

— Пожалуй, пожалуй…

Россини умолкает и, подумав немного, предлагает:

— Послушай, мой дорогой Стербини, давай попробуем. Только нужно все сделать быстро, очень быстро!

Герцогу Сфорца эта идея показалась заманчивой. Конечно, придется сражаться с почитателями прославленного и озлобленного старого неаполитанского маэстро, и многие поднимут скандал. Не страшно — это только разожжет любопытство и привлечет публику.

Поэт написал либретто очень быстро. Уже через неделю он вручил композитору первый акт, а спустя еще четыре дня принес и второй.

— Ну как? — с волнением спросил он маэстро.

— Прекрасно, ты сделал замечательное либретто, именно такое, какое и нужно мне. В нем есть сцены, ситуации и диалоги, в которых заложены большие музыкальные резервы. Если я не сумею написать хорошую музыку, ты в этом не будешь виноват.

Вот только времени у него оставалось совсем немного. Премьера оперы назначена на середину февраля, а в конце января еще не было написано ни одной ноты.

— Ну и как поживает «Цирюльник»? — спрашивает Стербини, недоумевая, почему маэстро не предлагает ему послушать что-либо из написанного.

— «Цирюльник»? Двигается.

— Как двигается? Ты, между прочим, тоже двигаешься по улицам Рима и развлекаешься, но ничего не пишешь.

— Напишу.

— Когда?

— Когда придет вдохновение.

— А если оно не придет?

— Это исключено. Я назначил ему свидание. И вот увидишь — оно придет. Пока что оно еще никогда не обманывало меня, всегда держало слово[44]. А ты не волнуйся. Читаю и перечитываю твое либретто, и оно нравится мне все больше.

— Да, но надо же писать музыку.

— Она звучит у меня в голове, когда я читаю твое либретто.

— Смотри, герцог беспокоится.

— Успокой его.

— И певцы нервничают.

— Их успокою я сам.

Действительно, певцы уже ожидали свои партии, им не терпелось приняться за них. Уже приехал из Неаполя Мануэль Гарсиа, чтобы исполнить роль графа Альмавивы, наготове были синьора Джельтруда Ригетти-Джорджи, певица из Болоньи, которая должна была исполнить партию Розины, Луиджи Дзамбони, выбранный на роль Фигаро, Дзенобио Витарелли, который готовился изобразить дона Базилио, Бартоломео Боттичелли — дон Бартоло, синьора Элизабет Лоуслит — Берта, Паоло Биаджелли — Фьорелло. Все ждали, а маэстро ничего не давал им и даже не говорил, что же он пишет. Все недоумевали и сердились на него.

— Если он еще будет тянуть, — жаловались певцы, — мы не успеем выучить свои партии.

— Мы вообще ничего не успеем! — с еще большей тревогой восклицал концертмейстер Камилло Анджелини, который должен был отдать на переписку партии для оркестра и певцов.

Переписчики ждали уже неделю и сидели без работы. А что делал маэстро? Маэстро перечитывал либретто. А музыка? В начале февраля еще ничего не было написано.

Однажды певцы, возглавляемые Гарсией и подстрекаемые сильно обеспокоенным герцогом, явились к маэстро на квартиру на виа Леутари.

— Можно узнать, что ты делаешь?

— Тружусь, дорогие мои, тружусь на вас.

— Но никто из нас еще не получил ни одной ноты!

— Наберитесь терпения и уверенности.

— Но с одним терпением не выйдешь на сцену!

— Зато с уверенностью — несомненно! Я не тревожусь.

— Это я вижу. А вот мы весьма встревожены. Признайся, неужели ты еще ничего не написал?

— Признаюсь — не написал.

— Боже милостивый!

— Но в голове у меня уже звучит вся музыка этого «Цирюльника». И не часто бывало в моей жизни, чтобы, сочиняя, я получал такое удовольствие. Вот увидите, когда начну писать, музыка забьет, словно струя из источника.

— Но когда же ты начнешь писать?

— Когда почувствую желание.

— Но мы-то ведь не можем выйти на сцену с одним желанием! Тебе не кажется, что ты разыгрываешь с нами и импресарио очень скверную шутку?

Россини вскипает, будто что-то взорвалось в нем.

— Шутка? А вы знаете, что вот здесь — у меня в голове — уже готова почти вся музыка? Знаете, что я увлечен этим «Цирюльником», как еще никогда не был увлечен ни одной оперой, что я везде вижу и Фигаро, и Розину, и дона Бартоло, и Альмавиву, и дона Базилио? Знаете, что я сочиняю музыку всюду — когда гуляю, когда ем, когда стою, сижу, лежу — всегда! Это же просто наваждение! Хочешь, я напою тебе, дорогой Гарсиа, твою арию из первого акта? Вот послушай…

И своим красивым, мелодичным голосом он запел серенаду Альмавивы.

— А вы, синьора Ригетти, хотите послушать вашу каватину? Вот она. А ты, Дзамбони, хочешь узнать, как выходит на публику Фигаро? Открой свои большие уши и слушай… Ну а теперь хватит, уходите, все уходите, потому что, видимо, пришла пора писать. Исполнение ваших партий разгорячило меня. Уходите! Впрочем, нет. Останьтесь, кричите, шумите, танцуйте, делайте, что угодно, только не приставайте ко мне. Я принимаюсь за работу.

За работу? Закутавшись в толстый халат, он забирается в постель. Шутник, он опять разыгрывает бедных певцов? Нет, нет, он говорит вполне серьезно. Он велит слуге принести побольше нотной бумаги, перьев да флакоы чернил и, не обращая ни на кого внимания, принимается писать так быстро и уверенно, что просто поражает всех. Он работает в постели, потому что так теплее и удобнее. Пусть певцы поднимают шум и гам — они не мешают ему. Однако через полчаса он внезапно всех выгоняет. И продолжает писать.

Шестого февраля маэстро вручил весь первый акт оперы концертмейстеру Анджелини. Тот облегченно вздохнул и сразу же передал ноты переписчикам. Переписчики работали всю ночь, и утром партии уже были у музыкантов, и в полдень началась первая оркестровая репетиция. Певцы тем временем учили свои партии.

Однако неожиданное несчастье чуть было не испортило все дело. В ночь накануне первой репетиции скончался герцог Сфорца Чезарини. Сначала все подумали, что театральному сезону пришел конец. Но на другой день руководство театром взял на себя секретарь герцога, и он решил, что спектакли должны продолжаться. В две недели Россини закончил всю музыку оперы. Премьера была назначена на 20 февраля.