Театр переполнен так, что локтем не пошевелить. В ложах немыслимая теснота. Дамы наряжены как никогда, украшены перьями, увешаны драгоценностями. Кавалеры в цветных фраках — узкие бедра, неимоверно широкие плечи, монументальные галстуки, несколько раз обернутые вокруг шеи, отчего воротник лезет на голову. Зал театра — красивый, огромный, белый с золотом зал, — гордость города, жужжит точно потревоженный улей. Звучный говор публики, шум сдвигаемых стульев, хлопанье дверей, громкие шаги — все это заглушает голоса настраиваемых инструментов.

Но вот по залу проносится шепот. Что такое? Что случилось? Маэстро композитор сейчас выйдет в оркестр.

— Какой он? Ты видишь его?

— Красивый, но стоит спиной.

— Тогда откуда же ты знаешь, глупая, что он красивый?

— Мне говорили.

— Смотри, оборачивается. Как он молод!

— Я думала, он блондин.

— Видела? Он посмотрел на маркизу в ложе. Ого, он здоровается с ней.

— Он знаком с нею?

— Разумеется. Этот идиот маркиз пригласил его к себе и познакомил с женой.

— Не вижу маркиза.

— Он очень деликатен. Наверное, уехал.

— Тихо, он подходит к чембало.

— Маркиз?

— Как же ты глупа! Маэстро!

Тщательно расправив фалды фрака, маэстро садится за чембало и улыбается музыкантам. Те, кто поближе, слышат, как он ободряет их:

— Смелее, ребята! Да поможет вам бог!

— Только нам?

— Да, потому что за себя я спокоен.

И дает вступление симфонии. И начинает звучать музыка, литься мелодия. Публика напряженно внимает, готовая восхититься. А музыка шутит, смеется, ширится, заполняет весь зал, переливается трелями — льются мелодии, доставляющие сердцу необычайную радость, и при этом как-то странно начинают дрожать колени, а к горлу подступает комок, почему-то хочется двигаться и кричать. Симфония окончена. Взрыв аплодисментов. Бис! Бис! Би-и-и-и-и-с!

Маэстро поднимается со своего места два, три, пять, десять раз, кланяется публике, улыбается.

— Какая у него чудная улыбка!

— Ты находишь? А мне кажется, он насмехается.

— Ну что ты! Ему тоже приятны аплодисменты.

— Да, но говорят, он большой шутник.

— Может быть. Однако говорят также, что в «Танкреде» он заставляет плакать.

— Публику. Однако сомнительно, плачет ли он сам!

— Тише! Тише!

Поднимается занавес. По залу проносится гул одобрения. Импресарио постарался не ударить в грязь лицом. Прекрасные декорации, роскошные костюмы. Намного богаче, чем в прошлом году. Певцы превосходны. Опера изумительна. Успех триумфальный. Аплодисменты, вызовы, вызовы, аплодисменты. По окончании спектакля публика, похоже, решила не расходиться, так долго она аплодирует.

Возле театра синьора Россини ожидает почтовая карета. Как? Прямо сейчас и уедете?

— Дела, друзья мои, дела! Завтра в полдень у меня первая репетиция другой оперы, все певцы новые, я их не знаю. А путь дальний — шестьдесят километров. Предстоит бессонная ночь.

— Ничего, зато будете почивать на лаврах.

— И все же я бы предпочел теплую постель.

— Ох, как же вы правы! — с загадочной улыбкой вздыхает маркиза.

Маэстро благодарит певцов, пожимает руки солистам, обнимает примадонн.

— Молодец, ты просто молодчина, ты пела, как соловей. Твое сопрано такая же редкость, как голубой бриллиант. Я не забуду тебя, когда примусь за новую оперу… А ты, дорогая контральто? Бесподобна, ты была бесподобна. Кто может сравниться с тобой? Твое контральто такая же редкость, как зеленая голубка… А где тенор? Ты пел феноменально, поверь мне. А бас-комик, какой рай…

— Маэстро, вас просит импресарио.

— Иду. Какой райский голос!.. А ты? Блистательно. Импресарио хотел бы пригласить его и на весенний сезон. Молодой знаменитый маэстро не уверен.

— Кто знает? Может быть… Я не говорю «нет», но… Сколько?

— Еще пятьсот, устраивает?

— Ах нет, мой дорогой, до весны я напишу еще две оперы и стану еще более знаменитым.

— Шестьсот.

— Посмотрим. Мне предлагают и семьсот.

— Но и я дам столько же.

— И восемьсот.

— При условии, что вы напишете для меня новую оперу.

— Ох, ох!

— Одноактную, всего лишь одноактную!

— Так вы говорили — девятьсот?

— Восемьсот.

— Девятьсот? Посмотрим.

Чао, чао… Пожатия рук… Прошу тебя… Непременно… Не забудь написать для меня партию…

Кучер а плаще-пелерине, в цилиндре, с пышными усами хлещет лошадей. Нужно возвращаться на почтовую станцию, хозяин и так из уважения к маэстро задержал отправление кареты, и остальные пассажиры с нетерпением ждут его. Но, проехав сто метров, маэстро выглядывает в окно и трогает кучера за рукав.

— Эй, ты что это? Я же никуда не уезжаю, ты что с ума сошел! На, держи лиру и гони по проспекту до самого моста, высадишь меня там, а потом катись куда хочешь.

— До моста? Что у дворца маркиза?..

— Пусть это тебя не заботит. Ну, приехали, стой! Скажи хозяину, чтобы оставил мне место в дилижансе, который уходит завтра в шесть утра.

В шесть утра еще темно, стоит туман, и полусонные пассажиры, пошатываясь, усаживаются в дилижансе.

Карета переполнена. Лица людей не рассмотреть, холодно. Вот кругленькая модисточка с девочкой, у которой на лице одни глаза. Двое-трое мужчин. Остальные женщины, похоже, немолодые. Что делают они в дилижансе? Куда едут? Один из пассажиров, наверное, нотариус, заводит разговор об опере, что давалась вчера вечером в театре. Другие, потуже закутавшись в плащи, слушают.

— Успех был огромный.

— Представляю, ведь музыка Россини.

— А вы что, не были в театре?

— Где там! Разве достанешь билет? Когда идут оперы других композиторов, можешь быть спокоен — театр полупустой. Но этот неистовый Россини — просто чародей какой-то, он собирает весь город!

— Великий композитор. Никто еще никогда не писал такую музыку!

Пухленькая модисточка вздыхает:

— Я знаю наизусть многие его арии. Говорят, он к тому же очень красив!

— Это не имеет значения.

— Это вы так считаете! — возражает девочка, у которой на лице одни глаза.

— Я хотел сказать — это не имеет значения для искусства. Красив маэстро или некрасив, это неважно. Важно, что он пишет прекрасную музыку. А музыка Россини божественна.

Какой-то синьор, по самые глаза закутанный в табачного цвета плащ, вмешивается в разговор.

— Божественна? Да вы шутите! Что он такого великого написал?

— И вы еще спрашиваете? — взрывается путешественник, наверное, нотариус. — Значит, вы совсем не знаете, что происходит в мире музыки. Он написал несколько шедевров, а ему немногим более двадцати лет.

— Ах, как же он, наверное, красив! — вздыхает модисточка.

— Возможно, — соглашается человек в плаще табачного цвета, бросая на нее испытующий взгляд, — но это еще не означает, что он пишет шедевры. Мне, например, его музыка ничего не говорит.

Все возмущены, протестуют.

— Ничего не говорит?

— Но это же райская музыка!

— Да это же самый великий композитор на свете!

— Какой же он великий, если то и дело освистывают какую-нибудь его оперу! — не сдается человек в табачном плаще.

— Может быть. Только те же самые люди, что освистывают его на премьере, на следующем спектакле аплодируют ему. Россини — это чудо!

— Да какое там чудо! А его музыка? Адский грохот, оркестр заглушает голоса…

Это уже похоже на скандал — все возмущенно кричат.

— Как! Как вы смеете так говорить! Это же слава Италии! У маэстро в душе звучит та самая музыка, которую мы все носим в наших сердцах, но не умеем выразить, это маэстро, который поет за всех нас! В его музыке есть все. Мелодия…

— Юмор.

— Отвага.

— Драматичность.

— Веселье.

— Страсть.

— Любовь! — вздыхает пухленькая модисточка.

Теперь уже взрывается табачный плащ:

— Да вы с ума сошли! Все это — у Россини? Глупости! Просто заблуждение, оно пройдет так же быстро, как появилось.