И Иголочкин понимает, что нужно создать вокруг нее теплую, товарищескую атмосферу. Он понимает, что после работы нужно ее проводить домой.

Вот они идут вдвоем. Идут в ногу. Он правой, она правой. Он делает один шаг, она успевает сделать два маленьких шага. Он старается сменить ногу. Невольно наступает на ее ножку. Он говорит ей: «Простите». Она почему-то отвечает: «Спасибо».

Иголочкин — парень вежливый. Он предлагает:

— Знаете что, наступите мне тоже на ногу, и я вам тоже скажу «спасибо».

А она снова ему отвечает:

— Спасибо.

А ночь, конечно, прекрасная. Снег под ногами, и луна над головой. Воздух весь напоен лунным бальзамом, а земля вся залита снежным молоком. Молоко и бальзам. Прелесть!

Иголочкин вдруг чувствует приятный аромат. И аромат этот исходит от головки Наинки. Впору носом уткнуться в ее волосы.

Непонятно, почему ему так нравится этот запах. Может быть, потому, что и он из маленького местечка и спал он всегда на сене… Теперь зима, и он вдруг почувствовал что-то летнее, что-то в нем словно зазеленело, расцвело.

А фантазировать можно сколько угодно и при первой встрече. И вот он представляет себе, будто он ей пишет письмо:

«Выслушав резолюцию о ваших волосах, которые пахнут свежим сеном, я решил предложить вам выйти за меня замуж!»

«Черт знает что! — спохватывается он. — Так пишут только протоколы на собраниях!»

— Эй, берегись!

Громкий крик извозчика прерывает его мысли. Он так задумался, что чуть не угодил под сани.

— Гей, гэй! — кричит извозчик.

«Гэй[1], — думает Иголочкин, — свежее сено».

На фабрике все уже знают, что у Наинки фамилия будет Иголочкина. Иные удивляются: что он в ней такое нашел? Однако, когда Иголочкин не видит, все считают своим долгом погладить ее.

Но стоит Иголочкину показаться, и у всех руки заняты то ли выворачиванием кармана на левую сторону, то ли, наоборот, водворением его на место, как подобает. Потому что на фабрике все уже знают, что фамилия Наинки скоро будет Иголочкина.

Редактор отдела «Рабочая жизнь» получил заметку Иголочкина. Заметка — о срывающих работу бузотерах. В ней автор жалуется главным образом на плохое обращение с женщиной-работницей.

Редактор замечает, что почерк у рабкора почему-то крупнее, чем обычно, и ломаный, И он понимает, что настроение у автора заметки не блестящее. Он выражает ему свое сочувствие тем, что крупными буквами делает надпись: «Печатать».

Долгое время совсем не поступает заметок от Иголочкина, и редактор понимает, что ему теперь не до них. Но вот вдруг стихотворение за подписью Иголочкина.

«Ну, — решает редактор, — значит, дело на мази».

Гуляет Иголочкин с Наинкой. Она, конечно, девушка как все девушки. Но что же он все-таки в ней нашел? Должно же быть что-нибудь такое? Ах да, ее волосы. Она привязала его к себе своими волосами.

Прекрасные зимние ночи. Одна в одну. Луна — над головой, и снег — под ногами.

Наинка и Иголочкин не наступают больше друг другу на ноги. Пусть портняжная молодежь знает, что так бывает только при первых встречах. Теперь дружбу завязывать можно руками.

А прощаясь, ему приходит на ум: нельзя ли ее поцеловать?

Как на беду, тут подвернулся редактор «Рабочей жизни» со своей гладкой бумажной улыбочкой. Рабкор Иголочкин растерялся перед своим редактором…

Но он быстро нашелся.

— Ну, счастливого тебе пути, дорогая! — воскликнул Иголочкин. — Привет тете Лее.

Пусть он, редактор «Рабочей жизни», слышит, пусть слышит, что Наинка — его, Иголочкина, родственница. А с родственницей почему бы и не поцеловаться?

Редактор — человек понятливый, и он улыбается. Что ж, улыбается, и пусть!

Вот уже месяц, как Иголочкин гуляет с Наинкой. Целый месяц. Теперь он может себе позволить зайти к ней.

Комната прибрана. На стене — фотографии. Окна занавешены. А вот сена нет. «Какая глупость, — думает Иголочкин, — какая глупость может в голову прийти».

Сидит Иголочкин у Наинки. Молчит она, и он молчит. Она улыбается, и он улыбается. Она хохочет, и он хохочет. Она чихнула. Хочется и ему чихнуть, но это у него не получается. Что ж, нет так нет.

Наинка достает с этажерки пузырек.

— Хочешь подушиться? — говорит она.

На пузырьке золотыми буквами выведено: «Духи „Свежее сено“».

Иголочкин нюхает и не чувствует запаха. Пропал летний аромат…

Наинка говорит, что у нее что-то голова разболелась. Пусть он потрогает рукой.

Иголочкин говорит:

— И у меня голова разболелась. Пора домой.

В этом городе люди не ходят, а бегают. Улицы в нем широкие. Весь он просторен, как поле. И все же люди нередко натыкаются друг на друга. Люди озабочены, люди хлопочут.

Теперь, в семь часов вечера, перед глазами Васюткина пробегают люди, которых он вовсе не знает, но они, может быть, очень знатные люди. О них, может быть, слышала вся страна, их знает, может быть, весь Союз. Это, может быть, люди, которым газеты служат крыльями. Газеты окрыляют их имена, и имена их разлетаются по всем городам.

Потому что в этом городе очень много людей-героев.

Вот пробегает девушка-грузинка. Она инженер. Может быть, отец ее — один из двадцати шести расстрелянных бакинских комиссаров.

Вот проходит группа рабочих. Это они, может быть, отремонтировали горячее нутро домны. Для такого ремонта домну нужно было бы остановить месяца на два. Нужно было бы затушить ее и потом снова растапливать, а они полезли в непогашенную домну.

Бегут рабочие, инженеры, студенты, школьники. Они все мелькают перед глазами Васюткина, но Васюткин их не видит, он никого из них не знает, да и вряд ли кто из них знает его, Васюткина.

Маленький желтый человечек в пожелтевшей одежде — вот кто Васюткин. Желтое пятно на зеленом фоне. Потому что он нашел клочок зеленой земли и на нем разлегся.

Это был клочок земли с настоящей травой. Отсюда не поднимались столбы пыли к небу. Здесь играл только легкий ветерок в траве, переливая ее зеленый бархат то в более темную, то в более светлую окраску. Трава текла, как река.

На душе у Васюткина было неспокойно.

В этом городе, занимающем, может быть, в десять раз больше площади, чем другой какой-нибудь город с таким же количеством населения, в этом новом, просторном городе Васюткин растерялся. И ему захотелось выпить. Но врач запретил ему пить даже сырую воду. Кипяченую воду он пьет из столовой ложки, как лекарство, заедая конфеткой или кусочком сахара.

Лежа в этом зеленом оазисе, он не знал, что делать. Он незаметно для себя щипал с остервенением траву, словно собираясь ощипать всю землю до последней травинки в этом пыльном, ветреном, дымном городе.

А тут еще эти озабоченные люди, которые непрестанно снуют перед глазами…

Проходит делегация Донбасса, приехавшая заключить договор о социалистическом соревновании. Деловито шагают «фабзайцы», монтажники, техники… Вот один отстал, присел на траву, торопясь подтянуть ослабший шнурок ботинка.

С детских лет Васюткин обладал способностью заговаривать с первым встречным и изливать ему свою душу. Сначала он начинает говорить словно сам с собой, потом, глядишь, он уже держит человека за отворот куртки и рассказывает, и рассказывает…

— Вот скажи мне, пожалуйста, мил человек, — обратился Васюткин к присевшему на траву, — что за загадка такая: вот жил себе Васюткин в селе Васюткино, и был человек, как все люди, даже в президиуме сидел, даже плакаты на демонстрациях носил, и девушки к нему льнули.

— Простите, мне некогда, — перебил его человек, улыбаясь.

— Тебе некогда? Ах так? А может быть, и мне некогда?.. А может быть, я тону и меня спасать надо?..