Даркембай вскочил на коня. Абай угрожающе крикнул Жу-магулу:
— Чтоб ты у меня в последний раз кидался на людей, как цепной пес, негодяй! Понял?.. А Такежану передай: пусть не глумится над голодными! Если он не знает, куда девать силу, пусть попробует ее на мне!.. Так и передай хотя бы он лопнул от злости! Ступай! Пешком ступай! — приказал он.
Жумагул поплелся пешком к Такежану.
Абай и Ербол поскакали в Жидебай навстречу ветру. Буран не ослабевал, ветер продолжал остервенело метаться и со страшной силой бил им в лицо, снег слепил глаза.
К утру ветер стих, буря и снег улеглись. Багровое солнце выглянуло из-за перевала. Казалось, оно поднялось после тяжких мучений: огненные полосы, точно струи крови, протянулись в морозной мгле с обеих его сторон. В воздухе висела снежная пыль. Неугомонный ветер, бешено носившийся по степи несколько суток, все еще не мог смириться до конца и нет-нет вздымал упрямую поземку. Наконец и он затих, но в этой тишине мороз был только страшнее; казалось, сам воздух трещал от стужи.
Даркембай понимал цену поручения Абая. Ночь напролет он не сходил с коня. «Передай таким же, как ты». — эти слова Абая запали ему в сердце. Он мчался с поручением Абая ко всей безземельной бедноте родов Карабатыр, Торгай, Борсак и Жуантаяк. Он объезжал тех, кто имел скудное хозяйство, не больше тридцати — сорока голов овец, и не пропустил ни одного бедняка вблизи богатых урочищ Мусакул и Жидебай.
Когда в холодную буранную ночь стучит в окно путник, весть, которую он несет с собою, обычно бывает холодна, но весть, принесенная Даркембаем, окрыляла надеждой.
Буран кружил уже третьи сутки, заметая пастбища, и народ был уверен, что он унесет с собою последнее достояние. Буря неистовствовала, с ревом и свистом билась в окна и отгоняла сон. Беднота изнемогала. Старики молили создателя о пощаде. Ни мужчины, ни женщины, ни дети — никто не раздевался и не знал покоя ни днем, ни ночью; то и дело они обходили и осматривали загоны, где стоял их жалкий скот.
Стоило где-нибудь выглянуть из-под снега веткам дикой акации, они срубали их и приносили домой; они срезали верхушки тростинка и притаскивали его. А если не находили вокруг ничего, срывали камыш с крыш ветхих сараев и тоже отдавали скоту. Но этот корм был все равно, что капля воды, принесенная на крыле ласточки. Кому дать — овцам ли, ягнившимся до общего окота? дойным коровам? или, наконец, единственному верблюду?.. Кому ни дай — все равно мало. Спасти скот, от которого зависела вся их жизнь, это не могло.
Ждать же помощи от тех, кто владел обширными землями и запасся сеном и кормами, им и в голову не могло прийти.
И вот в такую ночь, полную отчаянья, по аулам вихрем пронесся Даркембай, воскрешая а людях похороненную надежду.
К восходу солнца к урочищам Кунанбая со всех сторон потянулись стада. Абай и Ербол были уже на конях. Они скакали навстречу людям, пригнавшим стада — горсточки овец, по три-четыре коровы, за которыми плелись женщины, старики и мужчины…
На овец, высохших от голода, было страшно смотреть. Шерсть их свалялась, к бокам желтыми комками примерз помет. Козы, истощенные, шатающиеся, падали с жалким блеянием и дохли на месте. По дороге от зимовий до урочищ иргизбаев большинство аулов оставило печальные вехи, — сверкающий снег был усеян темными пятнами — трупами павших животных.
Говорят, что овцы выдерживают голод в течение шести суток. Судя по огромному падежу, эти стада голодали давно и окончательно истощали. Еще два-три дня, и овцы полегли бы все до единой.
Они с трудом передвигали ноги в глубоком снегу, поэтому погонщики пускали вперед какую-нибудь лошаденку, верблюда или корову, а овец гнали позади. С голоду овцы жевали хвосты коров и лошадей.
Люди, сопровождавшие эти заморенные стада, тоже были бледны, угрюмы и обессилены. Они брели как тени, с бескровными лицами. Лица пожилых покрылись сетью глубоких морщин. Их нищенская одежда была вся в лохмотьях. Не только женщины, но и бородатые мужчины закутали головы в старое дырявое тряпье. Большинство из пришельцев было обуто в старые войлочные чулки без сапог. Но, едва дойдя до урочища, все они сразу кидались расчищать снег.
Все три урочища Кунанбая славились густыми зарослями тростника, шенгеля, чия и шиповника. Буран намел сугробы только по краям пастбища, а в середине их снег не был глубоким и рассыпался под ногами, как песок. Где бы ни принимались разрывать его, везде находили пышную, густую траву.
Дорвавшись до корма, скот начал жадно восстанавливать свои силы. К полудню Абай и Ербол распределили большинство стад. Прибыло более пятидесяти аулов. На тех пастбищах, которые Такежан ревниво оберегал от какой-нибудь жалкой коровенки, сегодня разместилось свыше тысячи голов овец. Крупного скота было не много.
Тяжелые думы одолевали Абая при виде дрожащего от холода скота и исхудалых, угрюмых людей. Летом из просторных жайляу, в самое обильное время года, казалось, что народ обеспечен и достаточно жизнеспособен, но джут раскрыл всю его бедность к беспомощность.
Ведь большинство хозяйств владеет лишь двумя-тремя десятками овец и тремя — много четырьмя — головами крупного скота. И этот скот должен пропитать своих владельцев в течение круглого года: он служит тягловой силой, его бьют на котел, продают на нужды хозяйства, он дает одежду и покрывает все расходы домашнего очага. Даже когда этот скот и не терпит урона — какое убожество и скудость!.. И такую жизнь называли — благополучием народа»?.. Как же назвать ее теперь? Вот нагрянула нужда, бедствие, джут — и Абай своими глазами убедился, какое жалкое существование влачит родной народ.
Сердце его обливалось кровью при виде изможденных людей, пригнавших стада и забившихся в кусты, как зайцы.
Он еще раз объехал стариков, пришедших из окрестных зимовий.
— Кто из вас озяб, пусть пойдет в ближайшие аулы, согреется там и поест горячего. Ведь здесь кругом родичи! Они не прогонят, не бойтесь! — говорил он им.
Старики и без того не знали, как благодарить Абая, а при этих словах им показалось, что все беды кончились.
Не возвращаясь домой. Абай объехал все аулы иргизбаев, расположенные в урочищах. Он вызывал к себе старшин аула или пожилых женщин, распоряжавшихся котлами.
— Окажите помощь родичам, пострадавшим от бедствия, — говорил он. — Готовьте горячую пищу ежедневно во всех котлах и раз в день кормите их!
Голодающие были распределены между всеми. Каждый аул принял на себя заботы о тех, кто находился поблизости.
Наконец Абай и Ербол приехали и в аул Такежана, зимовавший в Мусакуле. Такежана не было дома, — той же ночью, узнав обо всем от Жумагула, он, не объясняясь с Абаем, прямо помчался к Карашокы с жалобой отцу на самоуправство Абая.
Абай подъехал к дому Такежана и, не сходя с коня, послал туда Ербола. Жена Такежана вышла к ним, злая, бледная, стиснув зубы. Это была высокая женщина с огромным носом, сварливая и язвительная. Она допекала даже своего мужа и держала его в руках. Черствая и бессердечная, несмотря на молодость, Каражан и в хозяйстве была скупа. Лучшей пары Такежану нельзя было и подобрать, и они быстро богатели. Это она, не одобряя щедрости Улжан, настояла на том, чтобы Такежан отделился от Большого дома. Известность и слава, которую приобрел Абай среди населения, совершенно заслонив старшего возрастом Такежана, тоже выводила ее из себя: она болезненно завидовала младшему деверю.
Абай прекрасно понимал свою невестку. Он даже не поздоровался с нею, хотя Каражан вышла ему навстречу. Он угрожающе наехал на нее конем вплотную, как ночью на Жумагула, и сразу приступил к делу:
— Я слышал, что твой муж повез на меня жалобу. За свою вину я сам и отвечу. А сейчас я приехал, чтобы поручить тебе важное дело. Ты сделаешь в точности, как я скажу.
— Какое дело?
— Аулы, расположенные поблизости от вас, погибают от джута. Эти родичи всегда косили вам сено, копали колодцы, пасли скот, работали для вас. Сейчас они бедствуют, и вы должны помочь им. Мы предоставили их стадам выгон. Свои зимовки у них далеко, да и мороз крепкий, — мы взяли людей на кормежку. На вашу долю приходится двадцать человек из четырех аулов. Корми их раз в день горячим!
