Теплый, облачный осенний день. Я иду по знакомым дорожкам острова, но не узнаю их. Я очень давно не был здесь. Листья всех оттенков — золотистые, оранжевые, красные — шуршат под моими ногами. Над черной эмалью прудов собрались красавицы ивы и гадают, как раньше гадали девушки в Иванову ночь, бросая в воду свои серебристые венки: поплывет — жить, утонет — умереть… И венки не тонут — плывут, плывут… Воздух прозрачен, влажен. Тянет сыростью и запахом прели… А вот и стрелка Елагина острова! Грубо сделанные, цементные, побеленные известью львы с открытыми пастями. Они грубее, топорнее тех, что жили в памяти все эти годы, но, боже, я люблю этих львов, я готов их обнять… Они были такие же и в то утро…

Вот смотрю на них и отчетливо вижу: весеннее утро, большое оранжевое солнце медленно поднимается над яркой зеленью деревьев. Белые, чуть красноватые на заре чайки стелются над алой рябью воды. Даль чиста, и на западе различим силуэт собора в Кронштадте. Наша развеселая группа, пришедшая сюда прямо со школьного выпускного вечера, замерла, любуясь рождением дня. Ведь сегодня для нас начинается новая, свободная, самостоятельная жизнь! И это вырастающее из листвы солнце радостно отвечает общему настроению.

За мною вдруг раздается:

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло!..

Мы играли в горелки, еще в начале игры я загадал: если поймаю Лилю — значит, она будет со мною, моей, — и устремляюсь вперед. А впереди, навстречу друг другу, бегут Лиля и Сергей.

Лиля, в светлом платье, с белыми цветами в каштановых волосах, бежит легко, беззвучно, едва касаясь земли. Сергей приближается к ней, мне его не догнать. Но я делаю рывок, мчусь что есть силы, вырываюсь вперед, и вот мои руки соединяются с руками Лили. Я целую ее на глазах у всех, таков уговор, — ведь мы теперь взрослые, вольные люди. Сергей стоит рядом, густо краснеет…

Обратно идем, как всегда, втроем. Птицы перекликаются вокруг. Мы с Лилей не говорим, нам и так хорошо. Сергея сегодня тяготит молчание. Раньше было наоборот. Он любил помолчать, послушать нас и вставить в разговор лишь несколько солидных, веских слов. Сейчас же он, торопясь, говорит о своей будущей профессии электрика: о риске работы на высоких напряжениях, о беспроволочной передаче тока на расстояние и о многом другом. Вдруг, будто что-то поняв, он прощается с нами… А ведь мы с ним обыкновенно провожаем Лилю вместе, вдвоем, вот уже почти год…

Готовясь к экзаменам в вузы, мы по-прежнему занимаемся втроем, и старательный, усидчивый Сережа теперь особенно помогает нам, но наши совместные прогулки прекратились сами собой. Зато мы с Лилей, уже тайком от Сергея, встречаемся почти каждый вечер, и любимым местом наших встреч становится Стрелка. Да! Сколько взволнованных, ярких часов, таких, что никогда уже не повторятся, вспоминается здесь, у этих львов!..

Спасибо вам, львы! Вы слышали все, что мы с Лилей сказали друг другу, — и никому никогда не проболтаетесь. Вы умеете хранить тайны.

Возле львов мы встретились с Лилей — нет, не в последний, в предпоследний раз. Это было 19 октября тридцать девятого года. С севера, из Финляндии дул порывистый ветер. У меня повестка — завтра явиться в часть. Лиля — живая, веселая, как никогда, она старается убедить меня, что мы расстаемся ненадолго, шутит, смеется, но вдруг останавливается, задумывается, а когда я дотрагиваюсь до ее плеча, вздрагивает и виновато улыбается.

Вечер нашего первого расставания — сказочный, темный, звездный!.. По реке, по взморью плывут лодки, и огоньки с лодок и с берега отражаются в воде длинными светящимися змейками. Откуда-то доносится музыка, а рядом тихо плещет река. Мы не можем оторваться друг от друга, и я, перебирая руками густые, шелковистые волосы Лили, целую ее снова и снова в глаза. Смотрю в большие, темные, блестящие зрачки — в них отражаются звезды, — и говорю: «Тебя, Лиля, эти глаза, звезды, губы, волосы — эту музыку, этот вечер — никогда не забуду!»

Лиля что-то загадывает, ловит момент, когда упадет звезда… И предлагает:

— Давай всегда, что бы ни случилось, каждый год в этот день приходить сюда.

Я, конечно, соглашаюсь. Мы остаемся у львов до утра, а утром, прямо со Стрелки, Лиля провожает меня на вокзал.

Финская кампания. Морозы. Госпиталь в Калуге.

Затем снова армия.

И за все это время — одни только письма, письма и письма.

Лиля ждет. Она любит меня. Я читаю это не в строчках, а между ними, в знакомом разбеге пера… Она ждет, ждет. Через год нашей разлуки я получаю подробный отчет о дне, проведенном на Стрелке, — без меня, но со львами…

Последняя наша встреча была уже не здесь!

Январь сорок второго года. С Волховского фронта, через льды Ладоги, я попадаю в скованный врагом и холодом город. На улицах вмерзшие в снег машины, завалы, расколотые дома. А в них, на остатках стен, покачивается чудом уцелевшее зеркало или висит над провалом раскрытый рояль… И в этой каменной морозной пустыне — редкие прохожие, в невероятных одеждах, с черными, ссохшимися лицами, как живые мумии, везущие такие же мумии, завернутые в белые простыни, на детских санках, на листах фанеры… Я слышал об этом, но это надо еще и увидеть! И я почти бегу через этот замерзший город туда, на Кировский, в знакомый двухэтажный деревянный дом — единственный на всем проспекте. Мне везет — неожиданно на улице я почти сталкиваюсь с коренастым военным:

— Сергей!

Он рассказывает мне, что тоже сегодня с фронта, но месяц назад был здесь и видел Лилю. Она была здоровой, бодрой и ни за что не хотела уезжать из города. Вспоминаю: ведь я писал ей, что скоро буду на Ленинградском… Мы прощаемся — у меня так мало времени! Вот и дом. Как радостно, громко бьется сердце! По едва протоптанной тропинке, мимо громадных сугробов, подбегаю к парадной. Дверь с трудом открывается — столько льда на крыльце. Ощупью поднимаюсь по темной, заснеженной лестнице и наконец стучу. В ответ долгая, томительная тишина. И только, как разрывы снарядов, громыхает и громыхает сердце. Но вот раздаются медленные шаги, и какая-то незнакомая старая женщина открывает мне. Я спрашиваю Лилю.

— Разве вы не знаете? — удивляется старуха.

— Ее нет? — почти кричу я, и крик мой эхом разносится по пустой квартире.

— Здесь… здесь… только она больна…

Уже не слушая старухи, натыкаясь на вещи, пробираюсь в темноте заставленного коридора к знвкомой двери и рывком открываю ее.

При мигающем, слабом свете коптилки первое, что я различаю в полумраке, — маленькая, серая, бритая голова на подушке, с желтым сморщенным лицом. Неужели это она — Лиля!..

Но она не узнает меня, взгляд у нее мутный, невидящий… Старуха что-то говорит, и вдруг голова на подушке медленно поворачивается ко мне. В глазах появляется огонек, жизнь, и губы чуть слышно шепчут: «Милый… пришел…»

Две длинные, худые и почти невесомые руки тянутся ко мне из-под одеяла. Я, видевший на фронте все, готов кричать, но огромным усилием воли сдерживаюсь, бросаюсь на колени и, целуя эти тонкие косточки, покрытые только кожей, твержу, твержу какие-то слова утешения, и Лиля, я вижу, загорается надеждой, оживляется и уже утешает меня:

— Я поправлюсь, обязательно поправлюсь, мне надо только немного какого-нибудь масла, и я встану. У меня ведь никогда не было подкожного жира, и вот от этого все и случилось…

А старуха в это время говорит мне что-то об украденных или потерянных карточках и о том, что все было бы ничего, но вот уже неделя, как у Лили отнялись ноги. Я отдаю ей свой продуктовый мешок, но в нем так мало! Выбегаю на улицу, ломаю первый попавшийся забор, приношу доски в дом и спешу к единственному хорошо знакомому мне врачу… Когда мы с доктором наконец приходим, в печке уже горят доски, в комнате тепло, и Лиле как будто значительно лучше. Но врач, осмотрев ее, выходит ко мне в коридор и сразу разбивает все мои возникшие надежды: