© Татьяна Валентиновна Сапрыкина, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Я родилась в теплый, солнечный полдень, в лесу, среди папоротников, и на мне был только один ботинок. Темно-зеленое, добротное платье из плотной шерсти с орнаментом по подолу и только один – правый ботинок – высокий, со шнуровкой. И вот еще что – от меня пахло рыбой.

Обнаружилось, что ростом я не выше елки-двухлетки и довольно широка в кости. Про таких еще говорят, «двинет – не заметит». Я поискала свою левую обувку в траве – бестолку. Поковыляла на поляну, где рос старый дуб. Птичий щебет покалывал кожу. Левая, босая нога болела – неужто я вывихнула лодыжку? Хорошо было, прислонившись к шершавому стволу, ощутить на лице солнечный свет, который играл между ветвей, словно бы в сетях билась стайка трепещущей мелкой рыбешки. Мошки вились над поляной, воздух пах земляникой. Я отыскала пару ягод в траве и съела их с жадностью.

Потом попробовала было влезть на дерево, посмотреть, что видно сверху, покричать, но не смогла вскарабкаться. Какая я, оказывается, неуклюжая. Попыталась углубиться в лес, поискать тропинку, но ходить босяком по чаще – приятного мало.

Вскоре я поняла, что родилась жутко голодной, будто перед тем мне пришлось отмахать тысячу верст.

Когда стало темнеть, в кустах загорелись светлячки. Бледно-голубые, будто крохотные призрачные фонарики, они танцевали, мерцали и гасли. Я стала клевать носом. Сквозь дрему смутно различались и другие огни – желтые, большие, эти двигались плавно и кружили довольно близко от моего лица. Вместе с ними пришли шорохи и тяжелый, звериный запах пота. Но мне не было страшно. Я улыбалась, будто знала, что все это приведет меня домой, и, кажется, уснула.

– Она что, в бочке с рыбой сидела? – прошептал хриплый голос прямо над ухом, и кто-то смачно чихнул.

Дыхание было несвежим. Но мне показалось, что спели знакомую колыбельную. Ведь я новорожденная. И это был самый первый голос, который я услышала в своей жизни.

Спала я крепко. И снилось мне, что зверь – крупный и жилистый, но тощий и облезлый по бокам, со свалявшейся шерстью, взвалив меня на спину, бежит сквозь чащу. Дышит он тяжело. Я крепко вцепилась в его уши, и это ему не очень-то нравится, но приходится терпеть. Острые ребра ходят у меня под животом. Это волк, он теплый, вонючий, и я обнимаю его изо всех сил, потому что очень уж он мне нравится. Ото лба между глаз у него идет длинный рубец, шрам, и шерсть в этом месте жидкая и жесткая, будто бы со спины на нос стекает хиленький ручеек.

Утром я проснулась от холода и от того, как сильно болела босая нога. В лесу царил мрак, седой неверный свет едва пробивался между тяжелых, увесистых еловых лап и стволов, похожих на столбы. Это совсем не было похоже на поляну с дубом, где я появилась. Наверное, волк утащил меня в свое логово. Но это почему-то не пугало.

Проснувшись, первым делом я услышала, как два волка: большой, тощий, тот, что нес меня на себе, и молодой, с длинной серой шерстью, едва слышно переговаривались у трухлявой коряги.

Остальные звери сидели, лежали или бродили неподалеку. Там были и маленькие волчата с волчицами, и крупные волки, и щенки-подростки. Все поглядывали настороженно, а кое-кто заворчал, когда я встала, пошатываясь и морщась от боли. Едва сделав шаг, я тут же на что-то с хрустом наступила – оказывается, вокруг валялись кости, обглоданные добела. Разговор затих.

– Скажи королю, что она у меня. Скажи, что я буду говорить с ним там же – у старой вишни, перед мостом. Теперь он у нас побегает.

Молодой волк, слушая, наблюдал, как я замерла на одной ноге, согнув другую в колене. Потом быстро шмыгнул в чащу, где никакой тропинки или дорожки не было. Я осторожно ступила на мох, он оказался сырым и рыхлым. В двух шагах от трухлявой коряги залегали глубокие, бездонные тени.

Я думала, он кивнет мне или скажет «Доброе утро», но крупный волк со шрамом спокойно улегся, подобрав лапы, и отвернулся.

Мне вспомнился его теплый животный запах – будто бы я узнала что-то родное. Наверное, это оттого, что он был первым, кого я увидела, когда родилась? Я уселась рядом, словно с добрым знакомым, вытянув ноги и облокотившись спиной о его теплый бок. По правде говоря, мне было очень хорошо так сидеть.

Стая замерла. Да и вожак, кажется, тоже остолбенел.

– Извиняюсь, – прошептала я, наклонившись к его подрагивающему уху, – очень есть хочу.

Волк зевнул, облизнулся, покосился на меня и положил морду на мох. Он дышал часто, и продолжал наблюдать за мной из-за приспущенных век. И хотя держался уверенно, я чувствовала, что он смущен. Пустой живот за моей спиной ходил ходуном.

– Да и мы бы тоже съели чего-нибудь, верно? – он невесело и хрипло рассмеялся, обращаясь к стае.

– Съели бы, – подхватила волчица, которая до того усердно вылизывала волчонка.

Другие тоже тихо заскулили и стали горестно ей подвывать.

– Ну так шли бы на охоту, разве нет? Волки же только и делают, что охотятся. «Волк, он свое догонит» – так говорят.

Откуда все это в моей голове?

– Съедим ее, Герогх, – завыла тощая самка с порванным ухом и стала досадливо ловить себя за хвост.

– Герогх, – шепотом повторила я.

Так, наверное, его зовут. Зубы защелкали, я зажмурилась.

Волк оскалился на стаю, и все послушно затихли.

– Нет охоты в этих краях. Ты знаешь, почему.

Я порылась в памяти. Но там было пусто, как у всякой новорожденной. Задумчиво отряхнув подол от иголок, с удовольствием оглядела орнамент – замысловатый, витой.

– Не знаю, – я улыбнулась как можно дружелюбнее и почесала нос, на который с елки упал клочок паутины. – Ничего-то я не знаю. И про себя тоже. Вот смотрите, – протянула грязную пятку, – один ботинок. Воняет рыбой. А как так вышло – не помню. Я ведь родилась только вчера. В папоротниках возле дуба.

Волк задышал чаще и чуть слышно рыкнул. Голос его, хриплый, с присвистом, напоминал шум ветра, запутавшегося в еловых лапах.

– Не прикидывайся дурочкой. Хотя это неважно. Отдадим тебя отцу, и делай, что хочешь. Рождайся или умирай. Если он, конечно, захочет тебя обратно.

Желтые, неподвижные глаза повернулись ко мне – они смотрели в упор, холодные, недобрые. Волки завыли. Мне захотелось спросить, что еще за отец? А главное, добавить, что мне и тут хорошо, с ними, в лесу, вот только бы поесть. Но поднялся такой жуткий вой, что скоро я позабыла обо всем на свете.

К полудню кто-то из стаи раздобыл тощую ворону, и все накинулись на нее, без стеснения вгрызаясь в бока сородичей. Больше было возни, визга, порванных ушей, чем пользы от вороны – хорошо, если каждому по перышку досталось.

Большой волк из-под прикрытых век смотрел на сородичей с горечью. Время от времени он косился – я растирала больную лодыжку, надеясь, что так она скорее перестанет ныть. Мне показалось, что ему было стыдно.

На ночь я улеглась у волка под боком, наши животы урчали – но по-разному, у него – угрожающе, гулко, у меня жалобно, будто ныл заблудившийся лисенок. Я свернулась, скукожилась и придвинулась как можно ближе к волку – теплому и живому.

На рассвете вернулся молодой. Большой волк снова подхватил меня на закорки. От голода я, кажется, время от времени теряла сознание. Лес постепенно светлел. Теперь, если задрать голову, хорошо просматривалось небо. Герогх дышал тяжело и бежал уже не так быстро, как вчера, а с усилием, с надрывом, он перепрыгивал через бревна с трудом, задевая животом старую кору.

Едва мы выбрались из чащи на пролесок, как пошли холмы, стало ощутимо прохладнее. Герогх зарычал. Молодые волки, что бежали с ним рядом, стали принюхиваться и мотать головами, будто учуяли какую-то гадость. От Герогха шел жар, шерсть воняла потом, оттого моему животу было щекотно. Однако спине становилось все холоднее и холоднее. Вдруг подул сильный ветер, такой лютый, что волки не смогли бежать дальше, они улеглись на землю и прижали уши. Листья и ветки кружились в воздухе. Этот холодный ветер будто что-то выискивал. Звери сползли в овраг, залегли за корягами и пнями.