А он был мягок и нежен. Он искал взаимности, хотел быть с нею откровенным и боялся этого неожиданно нахлынувшего на него чувства.
— Носит судьба-судьбинушка человека по белу свету... — Голос Дементия Харитоновича отдавал хрипотцой. Это от внутреннего напряжения. — Ловишь счастье, закинув в море-окиян удочку, а какая-то малявка обдирает насадку до крючка. Смыкнул — и нет ничего. Под счастье надо бы завести трал, чтобы все житейское мере процедить. Сидишь с удочкой и ждешь, что приплывет. Все случайное... Подсек, а оно лишь кошке в утеху.
— Что-то ты, Дементий Харитонович, запел заупокойную! — съязвила хозяйка.
Повертел-повертел Харитеныч стакан с водкой в руке, грустно полюбовался им.
— Тебя, дуреху, жалко.
— Считаешь, что я с тобой промахнулась... — сделала вывод Дарья Семеновна.
— Нарежусь я сегодня! Налей-ка по венчик, — подставил он стакан.
— А печенка-селезенка? — спросила Дронина, наливая. — Выпьем водочки, закусим холохолом... — дразнила она.
Дементий Харитонович оставил стакан в покое, вдруг схватил Дарью Семеновну обеими руками за плечи, сжал. В карих глазах вспыхнуло по крохотному пожарчику.
— Могла бы уехать со мною на край света? — задышал он ей страстно в лицо.
— Где он, край-то! — попыталась она стряхнуть тяжелые руки со своих плеч. — Земля круглая. Глядят на нас из Америки и говорят: «На краю света».
А Дементий Харитонович вел свое:
— Прямо сейчас! Разбудим сына — и до утра нас нет! Проживем! О деньгах не тужи.
— Я уехала с милым, а мне мои подруженьки по магазину сделали недостачу, тысяч на пятьдесят. И пойдет за Дарьей Семеновной следом розыск.
Как-то трубно, словно раненый мамонт, очутившийся в западне, взревел Дементий Харитонович. Отпустил женские плечи и влил в себя водку, будто умирающий от жажды странник холодную ключевую воду.
Выпил до капли, поставил стакан донышком вверх.
— Чего я тебя раньше не встретил? Лет двадцать пять тому! Может, другим бы человеком стал...
— Тебе повезло, что ты меня не тогда встретил... У меня был Костя, да и у тебя жена...
Дементия Харитоновича начало вдруг корежить, крутить, будто в него воткнули два провода с высоким напряжением.
— Была у старого кобеля хата! Веревкой называлась! — пробурчал он злобно. — Я вор! — ударил себя в грудь кулаком. — Пятьдесят семь лет топчу землю, двадцать восемь на тюремных нарах загорал. Там и печенку в карты проиграл, — пояснил он, догадавшись по выражению лица Дарьи Семеновны, что она его не понимает. — А то, что от тюрьмы уцелело, — в водке утопил. И вместо печенки — квашня у Жоры-Артиста.
Сказанное им уже не могло ее удивить, — это не было новостью. Но Дарья Семеновна сделала вид, что не верит.
— Трепло ты, Дементий Харитоныч. Вознамерился бабу удивить. Чем? Да ты их, воров-то настоящих, хоть раз в жизни видел? У моего Дронина, царство ему небесное, работал в бригаде один бывший. Оба погибли... Так то был орел! Мог при случае человека обидеть и даже зашибить до смерти. Но пожаловал он как-то на мой день рождения. На такси прикатил: на заднем сиденье — две охапки цветов. Ну, я его за такую красоту прямо при Дронине — в губы! Да со вкусом! И от той моей радости аж поплохело мужику. «Отцепись, — говорит, — а то не ручаюсь за себя». А ты — старая вешалка, тихоня и жадина. Давай-ка, Хрыч, тяпнем по единой и — баиньки, — Она вылила ему в стакан оставшееся в бутылке. — Утешься, вор мой сизокрылый.
Его трясло настолько, что он не мог удержать в руке стакан — выплескивалось содержимое. Тогда она, как мать ребенку, который не хочет принимать горькое лекарство, запрокинула голову, прижала к своей груди и вылила в рот водку. Затем сунула дольку свежего огурца, обмакнув его в соль, — закуси.
Дементия Харитоновича морил сон. Он тыкался носом в стол и нес несусветное, бессвязное. Сделал было попытку подняться, но тут же плюхнулся на место. Загремела посуда, он стащил ее на пол вместе со скатертью.
Тогда Дарья Семеновна закинула его руку себе на плечо и поволокла, обессилевшего, в комнатушку, на диван. Дементий всегда там спал. Уходя, рано утром к себе, она обычно говорила: «Еще не муж. Перед сыном стыдно».
С трудом усадила на диван. Сняла туфли, уложила.
Дементий Харитонович на какое-то мгновение очнулся. Сделал попытку поймать ее руки. Захрипел, раскашлялся. И говорит:
— Я не дам тебя Юльке... Застрелю его, суку... Он зверь... Нельзя оставлять его живым. Шкуру сдерет и сапоги себе пошьет.
Дарья Семеновна стояла рядом и ждала, когда он перестанет постанывать и шевелиться. Сон у пьяного был тревожный, знать, мучали кошмары.
Наконец он успокоился. Дарья Семеновна еще постояла над ним. Он и в свои пятьдесят семь оставался по-своему красивым, мужественным. Вот только пьянь перекосила скулы.
Наверно, ей надо было бы кипеть злостью. Как же, растоптанные надежды, обманутое доверие... Но ничего подобного к этому Жоре-Артисту, вору и бабнику, потерявшему в тюрьмах совесть и здоровье, она не испытывала. Удивление: «По виду, будто обыкновенный человек». В сущности, приветливый, даже желанный. Сын, отвергавший других, поселковых, претендентов на ее руку и сердце, в одно мгновение привязался «к дяде Дементию». Мастерили что-то, строгали, выпиливали... Словом, было в нем нечто настоящее, заставлявшее ее ждать «старого Хрыча», волноваться, когда он запаздывал и не являлся в обеденное время. Ей и сейчас приятно было думать о нем. Правда, она его воспринимала, как... уже отсутствующего. Мысли были непривычно чистые, словно о покойнике, который долго мучался, да вот, наконец, отошел, как говорится, в мир иной.
— Сбросила бы судьба нам обоим лет по двадцать. Сразу бы тогда, после Кости...
Она считала, что со вторым мужем ей тоже повезло. Добрый, трудяга. Все — в дом. По поводу каждой копейки с ней советуется. Такой уж скромный и тихий. И ее приучал к монашеской сдержанности. А душа хотела какой-то щедрости, вот как с Костей.
Дементий (для нее он, наверно, навсегда останется Дементием, Хрычом и не будет Жорой-Артистом или как его там еще?..)... Дементий и по сию пору был сердцем свежее и отзывчивее, чем ее шахтер.
А в тридцать-то...
Говорят, молодость — не порок. Но каких глупостей не натворишь по молодости! Силушку девать некуда, прет она из тебя. Думаешь: «Ух! Р-разгоню! Р-растрясу! Р-раз-вернусь!!!» Разогнаться добрый молодец успевает, а вот чтоб развернуться в меру отпущенных ему способностей — времени не находит. В двадцать пять не идет — выплясывает, того и гляди, на руки встанет, и так-то, вверх тормашками, вокруг земного шара! А через двадцать пять ретивого и зажрали разные гастриты, язвы, циррозы. В двадцать пять у иного лоботряса и сердце, как мореный дуб, никакие «амурные крючки» за него не цепляются — соскальзывают. Да, не вечен человек.
Говорит: «Люблю. Уедем на край света. Сейчас, сию минуту!» Ищет покоя, уставший от жизни. Нашел тихую заводь возле вдовушки. А в тридцать, поди, бежал прочь от тишины, искал в океане бурю...
Дарья Семеновна бесцеремонно обшарила карманы Дементия. Нашла ключик, привязанный к брючному ремню. «От чемодана!»
Перенесла в кухню, положила на стол. Знала, что Дементий спит сном праведника, но все же оглянулась. И только потом открыла.
Бельишко: майка, трусы, пижама, сандалеты. А в левом углу — документы. Два паспорта, два военных билета. И один партийный. Всюду фотокарточки Дементия, а фамилии разные: Дорошенко и Черенков.
Рука нашарила пистолет. Старенький, но ухоженный. Всю вороненую черноту давно уже счистили, и поблескивал металл тускло топкой смазкой.
«Господи! — ужаснулась Дарья Семеновна. — Он же убивать собрался!» И это было так обидно для нее. Ну, вор — куда еще не шло. Случается. Начнет человек с мелочевки; банку краски с производства, несколько досок, мешок лука на колхозном огороде... Но воровство — дело азартное. Сегодня — банку, завтра — пять. Продал, понравились легкие деньги. Выпил с дружками. Понравилось, повторил. И так — до тюрьмы. Но убить! Человека убить! Да какое ты имеешь право! Ты его рожал? Ты его кормил-поил? Ты возле его постели засыпал от усталости, просиживая ночи? Ты последнюю крошку отдавал ему, сам опухая с голоду? Тебя бы самого! Да так, чтоб только мокрое место осталось!
