— Папка... Не поверишь: нет у меня обиды, есть необходимость.

— Да в чем дело? — не выдержал пытки неизвестностью Иван Иванович.

— Ты сейчас меня все равно не поймешь. Нужных милиционеру доводов у меня нет. Вот года через три, через пять... жизнь их смастерит.

Что оставалось Ивану Ивановичу? Примириться.

Дома, конечно, ахали-охали. Аннушка даже всплакнула по поводу случившегося: «С ножом — на друга!» Разволновалась, сразу дало знать о себе сердце: впору вызывать «скорую». Марина, та — человек дела. Развязала руку, наспех замотанную платком, осмотрела рану.

— Пошевели пальцами! Двигаются! К хирургу! Немедленно! Противостолбнячный укол! — Отругала Ивана Ивановича: — Майор милиции называется! Ты же в этих делах дока! Почему не заехал в больницу?

— Опростоволосился. Замотался...

Саня начал возражать, мол, если до сих пор ничего не случилось, то доживет до самой смерти.

— Утро вечера мудренее.

Но Марина настойчива:

— Побасенки оставь девчонкам. В больницу!

Утром позвонил начальник Волновского райотдела подполковник Авдюшин, с которым они были в добрых отношениях еще со времен совместной службы. Под началом старшего лейтенанта Авдюшина младший лейтенант Орач начинал службу в розыске.

— Иван Иванович, — начал Авдюшин, не сказав даже «доброе утро». — Что за игра в поддавки! Дежурный показал мне протокол вчерашнего задержания, рассказал о выбрыке вашего Саньки. Удивляюсь: серьезный, ученый, и такое! Ничего мы писать в институт не будем. А шарады разгадывайте сами.

Где-то на самом дне души родилась крохотная радость: «Может, и к лучшему...»

Но тут же Иван Иванович вспомнил вчерашний разговор с Саней: «Мне нужна была твоя вера, а ты... требовал вещественных доказательств... Их у меня нет. Вот года через три... жизнь смастерит». И еще: «Нет у меня обиды, есть необходимость».

Какая? Потребность, чтобы протокол о случае с поножовщиной был передан в прокуратуру для возбуждения уголовного дела? Но чем такая необходимость может быть вызвана?!

— Все-таки напишите, Владимир Александрович, — попросил майор Орач. — Я еще не разобрался, но Саня упорно настаивает... Нынешние, они с повышенным чувством собственного достоинства. Ситуация такова, что нетрудно ошибиться. Доверимся нашим детям. Им уже под тридцать. Нам и в семнадцать доверяли: вот тебе винтовка, тридцать патронов, две гранаты — защищай Родину.

— Что это тебя, Иван Иванович, потянуло на патетику? — воскликнул Авдюшин, — И вообще: я тебе — про Фому, а ты мне — про Ерему... «Тридцать патронов! Две гранаты!» Да этот дурацкий случай может стоить Саньке всей карьеры ученого! Меня удивляет твоя позиция нейтрала. Если бы похожее случилось не с твоим сыном, с посторонним, ручаюсь — ты бы всю область перепахал, а до истины добрался. В чем подлинная причина драки? Почему Сане надо довести дело до трагического конца: сообщить о его антиобщественном поступке на кафедру?

«Взрослые дети...» — невольно подумалось Ивану Ивановичу.

— Да, да, конечно, — согласился он, — я попробую выяснить... Но все-таки напишите. Обоим. Пока это единственный реалистический ход.

— С Сирко — проще: передали дело в военкомат, а оттуда пошлют в комендатуру. У него еще двадцать дней отпуска, отсидит на гауптвахте... Не знаю, на каком он счету в части, но и там, узнав обо всем, по головке не погладят, — пояснил начальник райотдела. — И все-таки «главным пострадавшим» в этой ситуации окажется Санька. Не забывай, Иван Иванович, что в решении его судьбы когда-то и я принимал участие.

(Авдюшин помогал Орачу оформлять документы на усыновление Адольфа Ходана).

Письмо, конечно же, попадет к академику Генералову, и завкафедрой будет решать судьбу своего любимого ученика...

А тут еще эта грязненькая история с женой академика. Ее могло не быть — если бы не служебное рвение майора милиции Орача. Но тогда осталось бы нераскрытым ограбление мебельного, гуляли бы на свободе Пряников, Тюльпанова, Гриб... Впрочем, был выход; как только всплыла фамилия Капитолины Генераловой, супруги любимого учителя Сани, можно было передать дело кому-то другому...

А другой что, был бы менее объективен? Просто Иван Иванович в глазах академика Генералова выглядел бы чистеньким (моя хата с краю, я ничего не знаю). Удобная позиция... для дезертира.

«Позвонить Викентию Титовичу...» — мелькнула угодливая мыслишка. Но Иван Иванович тут же отбросил ее. Академик Генералов ни разу не обратился к майору Орачу с просьбой вывести жену из дела. Человек с достоинством!

Иван Иванович тоже никогда и нигде не хлопотал за сына, если не считать случая при поступлении в институт. Да и там старался Строкун.

...У несовершеннолетнего выпускника средней школы Александра Орача не приняли документы: «Институт — не детский сад!» И тогда Строкун привел необычного абитуриента к академику Генералову: «Смотрят не на знания, а на года...» И Саня покорил грозного академика своей влюбленностью в геологию...

В тот же день у Ивана Ивановича состоялся разговор со Строкуном. Евгений Павлович уже знал обо всем со слов начальника Волновского райотдела.

— Объясни толком! — потребовал Строкун. — Или я за тридцать лет работы в милиции до того постарел, что совсем не добираю... Что там к чему?

А Ивану Ивановичу и ответить нечего.

— Все мои попытки установить с сыном душевные контакты ни к чему не привели.

— И он по этому поводу еще иронизирует! — возмутился Строкун. — Если у тебя не хватает отцовской власти, я применю свою: на правах друга и крестного отца...

Когда Евгений Павлович разговаривал с Саней — для Ивана Ивановича осталось загадкой. Но уже на следующий день полковник милиции Строкун вынужден был признать свое поражение.

— Понимаешь, Иван, я почувствовал себя каким-то... несовершеннолетним. Не знаем мы наших детей, приставляем к ним свои аршины. А они на целое поколение моложе нас, у них свои мерки, свой спрос — и с нас, и с себя... В ответ на все мои возмущения твой Санька отвечает: «Ну, просто какая-то эпидемия среди «предков», — все убеждены, что молодежь губит дело их жизни. Но у каждого поколения — свое дело всей жизни. У одних — борьба с разрухой, у других — целина, у третьих — освоение космоса... Или доверяйте нам до конца, или признайтесь сами себе, что вы нас ничему не научили, в таком случае вся ваша жизнь — пустышка». Вот так-то... Доверяйте! А доверять, в моем представлении, — это проверять и вовремя подсказывать. Но взрослые дети — сами с усами...

Письмо райотдела попало к академику Генералову.

Вызвал тот опального аспиранта и, держа двумя пальчиками за краешек письмо, отпечатанное на бланке, спросил:

— Уважаемый коллега, как мы с вами классифицируем эт-тот документ?

А молодой ученый Александр Орач отвечает:

— Викентий Титович, неужели вы ни разу ни с кем за свои убеждения не схлестнулись?

— Н-да... — пробормотал тот, пораженный неожиданно дерзким ответом своего ученика. — Но за нож я при этом не хватался. Я всегда верил, что самый сильный аргумент — знания, а самое острое оружие — слово.

— И я за нож не брался. Лишь перехватил его, поймав за лезвие.

Профессор Генералов глянул на перебинтованную руку аспиранта и хмыкнул:

— Н-да... — Затем доверительно спросил: — Выходит, драка была по делу?

— По делу.

— Не... из-за дамы сердца?

— Нет. Из-за судьбы человека.

— Не приемлю петушиных боев и схватки самцов из породы гомо сапиенс. Не сожалеешь?

— Нет!

— Выходит, по убеждению... Ну что ж... В любом случае, снявши голову, по волосам не плачут. А другая народная мудрость гласит: делу — время, потехе — час. Потешился добрый молодец, пора и за работу. На носу защита, оппоненты у нас с вами, кол-ле-га, весьма воинственные, а судьба байкальского разлома — дело крайне проблематичное.

Строкун сказал:

— Иван, ты с «Новоселом» умотался вконец, отдохни-ка, развейся слегка, тут есть, так сказать, курортное дело: выезд в родные места, сельская местность... Словом, обокрали Стретинский универмаг. Крупнейший в Волновском районе... При этом остались в непорочном состоянии не только двери и окна, но даже замки и бумажные пломбы на них.