Он остановился и сердито посмотрел на окна.

— Я вам докажу, темники! — бормотал он. — А то на! Чернил и бумаги не давать Никону… то-то!

И он снова глянул в свою бумагу.

— «…Да они же, государь, кирилловские монахи, говорили моим ферапонтовским старцам: «Кушает-де ваш батька нас». И я, государь, благодатию божиею не человекоядец…»

При последнем слове он, казалось, что-то вспомнил и, потушив свечи, подошёл к стоявшему в правом углу аналою, взял лежавшие на нём чётки, надел клобук и пошёл к дверям, шурша ногами, обутыми в плисовые, на меху из белки, сапоги, подбитые мягкою кожею.

В сенцах повстречался тот же, с голым подбородком, служка и подошёл под благословение. Старик мотнул в воздухе ладонью и как-то сердито ткнул в губы служке.

На крыльце он остановился и прищурился. На дворе начиналась дневная суета. То там, то здесь показывалась чёрная скуфья или клобук и, увидев старика, торопливо проходили, потупив головы или низко кланяясь. С коровьего двора слышалось, как там усердно доили коров, и часто слышались возгласы: «Стой, стой, бурёнка!» или мычанье коров и голодных телят. На дровянике стучал топор. В соседней избе, сквозь открытые окна, сердито гудела струна монастырского шерстобита. Два стрельца шли с берега и расчёсывали мокрые волосы роговыми гребёнками. На заднем дворе ржал скучающий по матери жеребёнок, и в ответ ему слышалось: «Тпрусеньки-тпруси…»

Всё это, казалось, ещё более сердило старика… Да и неудивительно: то ли это, что на Москве когда-то бывало, когда загудут, бывало, разом все сорок сороков, провозвещая славу господу вседержителю да святейшему патриарху Никону! Эко времечко-то было… И всё прахом пошло…

На решетчатых переходах, ведущих в старые кельи, показался средних лет мужчина в мирской одежде, в голубом лёгком камзоле, сафьянных сапогах со скрипом и в пуховой шляпе. Небольшая бородка на полном скуластом лице, чёрные с узким разрезом глаза и стоячие уши отдавали татарковатостью. Пришедший издали снял шляпу и почтительно подошёл под благословение к старику. Старик и у этого мотнул ладонью перед носом и ткнул в губы тылью правой руки.

— Буди здрав, святой отец, — сказал пришедший.

— Спасибо, князь Самойло, — брюзгливо отвечал старик.

— Хорошо ли есте почивал, святой отец?

— Како почивал! Всеё ночь не спал! — сердился старик.

— Ну, годы-то твои, святой отец, не маленькие: сон-ат и нейдёт.

— Каки ещё мои годы-ста! — пуще прежнего рассердился старик. — Аще в силах, осьмдесят… а мне и семидесяти-ту нет! А то на! Годы-ста!

Князь Самойло Шайсупов, он приставлен был смотреть за Никоном, незаметно улыбнулся своими узкими татарко-ватыми глазами и потупился.

— Черти мне спать не давали, вот кто! — продолжал сердиться старик.

Пристав поднял на него удивлённые глаза.

— Кирилловский архимандритишко с своими иночишками ко мне в келью чертей напустил!

— Как чертей напустил, святой отец? — изумился Шайсупов.

— А так! Дворецкий их говорил про меня: «Кому он хоромы строит? Чертям, что ли, в них жить!». Вот что, слышишь? Чертям жить!

— Так что ж из того, что дурень мелет?

— То-то мелет… А вечор, в ночь, не ведаю, какая птицы, яко вран черна, пролетела сквозь все кельи и исчезла неведомо куда…

— Да то, может, и была ворона.

— Толкуй, дурачок! Ворона в келью не залетит.

— Так, надоть думать, ластушка.

— Ласточки все спали давно.

— А я тебе скажу, святой отец, кто это летал: нетопырь, мышь летуча…

Старик окончательно рассердился.

— Да что ты меня учишь! Учен гораздо!.. А ты б попробовал сам уснуть в моей келье: ноне ночью демоны двожды с меня одеяло сволочили долой…

— Ай-ай? С нами крест! — притворно изумлялся пристав.

— Зверьми страшными скакали, старцы кирилловские, языки на меня извеся, что псы, лаяли…

— Ай-ай-ай! Эки страхи!

— Я ноне о сём великому государю отписал… И Аввакумку протопопа в тонце сне видел: у нево на двух перстах бесик, бес махонький сидел и на сопели играл…

— Те-те-те… вон они дела-те, н-ну!

Из дровяника вышел молодой служка в фартуке и с вязанкою дров. Никон издали остановил его, замахав клюкою. Сложив дрова наземь, служка торопливо подошёл к старику, тщательно вытирая руки о фартук и поправляя свою белокурую туго заплетённую косичку. Подойдя под благословение, он добродушно глядел своими большими серыми глазами и ожидал приказаний.

— Что поздно печь затопляешь? — по-прежнему сердито спросил старик.

— Затопил, — был короткий ответ.

— А что ноне стряпать мне будешь?

— Что позволишь.

— Ушицы мне свари из стерлядок, да окуньков туда прикинь, да ёршиков, да налимью печёночку приметни. Да чтоб лучку и перчику впору, поболе вкинь, да сольцы не забудь… А?

— Добро-ста, — снова был короткий ответ.

Ответ этот так и вскипятил старика. Голова его затряслась ещё более, губы и борода задвигались, щёки покраснели, и клюка так и заходила в руке.

— Ты опять меня идолом зовёшь! А! — закричал он со старческой запальчивостью. — Я тебе приказывал не называть меня идолом, а!

Служка — это был Никонов поварок Ларка, большой искусник стряпать, отряжённый к особе бывшего патриарха из Кирилловского монастыря; поварок безмолвно переминался на месте и добродушно глядел то на сердящегося старика, то на недоумевающего пристава. Князь Шайсупов действительно даже рот разинул от изумления… «Какой идол? Кто его называл идолом?»

— А! Приказывал я тебе? Приказывал? А? — горячился старик. — Говори, приказывал?

— Приказывал-ста.

— Так напредки не смей обзывать меня идолом… я христианин…

Поварок молчит, а пристав, уставившись в землю, улыбается себе татарковатыми глазами. Старик начинает понемногу успокаиваться.

— Ну, так уху свари мне, да поядрёнее, слышишь? А?

— Слышу-ста.

— Да биточек из щучки сколоти, с лучком же, да чтоб без костей… да масла доброго орехового, да подрумянь, да не пересуши… понял? А?

— Понял-ста.

— Да на сковородке-те и подай, чтоб шипело… Слышишь?

— Слышу-ста, не впервой.

— Да тёши межукосной… нет, теши не надоть… Осетринки доброй изжарь, да посочнее, чтобы мягко было, что пух, и лимонцу ломтиками нарежь ровненько… Да огурчиков в уксусе да рыжиков подашь, клюковки там мочёной, яблочков в патоке, а?

— Добро-ста.

И опять этот ответ, это несчастное «добро-ста» взбеленило старика. Он даже отшатнулся назад.

В это время по двору проходил тот высокий согбенный монах, который кланялся в окно Никону и которому этот последний погрозил клюкой.

— Отец строитель, отец Исайя, подь сюда! — закричал ему Никон.

Длинный, сухой монах, с строгими глазами и с тонкою бородою развилками приблизился и подошёл под благословение. Никон повертел у него перед глазами рукою с чётками и ещё более насупился.

— Кто у вас научил его называть меня идолом сидонским? — ткнул он на Ларку.

— Идолом сидонским? — изумился длинный монах.

— Да, Астартом, его же невегласи за бога почитали.

— Не вем, святой отец, — пожал плечами длинный монах.

— Как не ведаешь-ста! Ноне ночью ко мне в келью чертей напустили, а этот меня Астартом, идолом сидонским, сейчас дважды назвал. А!

Длинный монах не знал, что отвечать. Серые моргающие глаза его быстро скользнули по глазам Шайсупова, и по лицу обоих пробежала мимолётная лукавая улыбка.

— Ты слыхал, князь Самойло, как он называл меня Астартом? — обратился старик к Шайсупову. — А? Слыхал?

— Не знаю…

— Как не знаешь! Ты тут стоял…

— Стоять стоял, святой отец, да, кажись, не слыхал такова мудреного слова… Да я его, признаться, и не выговорю.

Всем было неловко. Несчастный поварок только хлопал своими невинными глазами.

— А Ларке такое слово как выговорить, не вем, — изумлялся инок Исайя.

— То-то не вем! А он так и сказал: «Добр Астарт…» А в древнем писании идол был некий, сидонский, Астарт, и которые его за бога почитали, приглашали: «Добр Астарт», — пояснял Никон всё с той же горячностью. — А я не идол, не Астарт, а христианин.