Это только в исторических трудах моритури де салютант цезарю. Нормальному воину умирать не хочется. Нормальному воину хочется мира, денег хочется вдоволь, семьи хочется, баб хочется, детишек и внуков на колене потетешкать хочется…

Вот и представь, читатель, с каким настроением легионеры месили жирную бузулуцкую грязь. И даже идущий впереди центурион был задумчив и угрюм. Предположим, что местные начальники были правы. И что же? Возвращаться в африканские пески? Птолемею Присту и в Бузулуцке было неплохо. Говоря откровенно, именно в Бузулуцке центурион ощутил покой и, даже можно сказать, счастье. Хороший дом, уютная женщина, прекрасные собеседники — что еще нужно мужчине, растратившему себя в боевых походах, вдоль и поперек израненному, за сорок лет ничего не заработавшему, кроме ноющих к ненастью шрамов? Уж лучше в штанах ходить, лучше хлеборобством или скотоводством заниматься, чем сложить голову в никому не нужных песках во славу цезаря, который никогда не узнает о совершенном в его честь подвиге.

Холодные струйки дождя катились по бритому лицу центуриона.

Снова раскатился в небесах гром, впереди извилисто заплясали молнии. Слева в поле стояла высокая, уже наливающаяся колосом пшеница, справа бесконечной стеной тянулась лесополоса. Рычал впереди милицейский агрегат, на котором ехало высокое районное начальство, а позади в мареве дождя оставались белые домики Бузулуцка, в которых безутешно и нешуточно рыдали оставленные легионерами женщины.

Впереди в сполохах молний и тумане дождя вставала неизвестность.

Центурион обернулся.

Лица идущих следом легионеров были мрачны, но солдаты привычно держали строй. Мало уцелело из тех, кто на шестидесяти восьми кораблях когда-то отправился к песчаным знойным берегам, кто дрался во славу цезаря и Рима; уцелевшие остатки легиона, ветераны и юнцы, месили грязь северных земель, возвращаясь в пенаты.

И в который раз центурион задал себе вопрос: чего ради?

Им сказали, что чужая им эта земля и чужды они земле этой.

Так ли это?

Сомнения мучили центуриона, сомнения мучили его солдат.

Гней Квин Мус пребывал в отчаянии, потому что он любил и оставил возлюбленную. Все доблестные победы во славу цезаря и великого Рима он бы отдал, чтобы никогда не расставаться с предметом своей любви. Старший Широков, как выяснилось, совсем не возражал против брака Гнея Квина Муса с Леночкой. «Ты, Гней, паренек правильный, — сказал он. — А что ходок, так в том беда невелика, сам по молодости лет не одну курочку пощупал да потоптал». Смысл непонятной Мусу идиомы объяснил закадычный друг Валя Аверин: «Ты, Гней, дурного не подумай, Семен тебе говорит, что в молодости сам к бабам неравнодушным был. Как говорится, по феминам шастал. Это дело молодое, а возьмешь девку за себя, станешь серьезнее, детишки пойдут, хозяйством обзаведешься. А я тебя могилки копать научу, без куска хлеба, друг Гней, не останешься!» «О Валентине, — возразил ему Гней Квин. — Дело воина убивать врагов, а не копать для них могилы». "За убивать у нас в тюрьму сажают, — сказал Аверин. — Не хочешь могилки копать, иди в менты. Самая для бывшего легионера работа! «По мне — хоть коров пасти, — пылко сказал римлянин. — Лишь бы Эллен согласилась в моем доме шерсть прясть». Аверин усмехнулся. «Будешь за коровьи хвосты держаться, — сказал он, — быстро один останешься. У нас профессия пастуха для убогих, крепкому мужику и профессия подходящая требуется». Они с Эллен уже строили семейные штаны, и Гней Квин Мус обещал возлюбленной пойти в вечернюю школу и окончить ее экстерном, да и против семейной фамилии Широков не особенно возражал. В Риме был он Гнеем Квином Мусом, а в Бузулуцке станет Геной Широковым. Неплохо звучало, совсем неплохо — Геннадий Квинтович Широков. И что гладиаторскому сироте были римские пенаты?

Ноги Гнея Квина Муса по прозвищу Челентано шли вперед, а душа оставалась далеко позади, в скрытом пеленой дождя Бузулуцке, где рыдала, уткнувшись в подоконник, Леночка.

Гней Квин Мус поднял тоскливый взгляд и встретился глазами с хмурым и полным нежелания продолжать путь взглядом центуриона.

Птолемея Приста Гней Мус уважал. Центурион в бою за спинами других не отсиживался, раненых на боле боя не бросал, славословий в адрес цезаря и начальства не высказывал. Не зря же молодые легионеры сочинили в честь таких людей, как центурион, ставшую популярной в Бузулуцке песню:

Слава — удел немногих. Смерть чаще настигает воина в курятнике, из которого надо обязательно выбить уже никому не нужного неприятеля. Больше всего солдат погибло не в массовых сражениях, а при событиях незначительных и малозаметных историкам.

Что с того, что после твоей гибели ее воспоют поэты и воплотят в масштабных полотнах художники? Кто помнит Брюса Корнелия Сульпиция, павшего в битве при Пренесте, да и кто теперь помнит, во имя чего велась эта битва?

Кто помнит Марка Клавдия Марциелла, попавшего в засаду и убитого неприятелем? Никто уже не помнит, кто был его неприятелем и почему этот неприятель устроил коварную засаду. В черную Лету канули и победители, и побежденные.

Гнею Квину Мусу не хотелось в безвестное прошлое. Ему нравилось в настоящем. Ему хотелось остаться с Леночкой Широковой. Что влюбленному цезарь? Только еще одна досадная помеха в любви.

И Гней Квин Мус остановился. Остановилась и вся походная колонна легионеров. Центурион не поторопил их своим зычным голосом. Впервые в жизни центурион выжидал. А может быть, он просто не видел впереди врага, с которым надо было сражаться?

Молчали корникулярии, подставляя ливню однорогие шлемы и воткнув в жидкую землю шесты с командными ладошками и значками легиона.

Молчали легионеры, хмуро вслушиваясь в грозовые раскаты над Доном.

Молчали Плиний Кнехт и Ромул Луций, которым совсем не было нужды уходить с легионом в прошлое. Уж они-то там точно ничего не оставили.

Автомашина, в которой ехало районное руководство, притормозила, юзом скользя по лужам.

Над Меловой робко и неровно вспыхивала радуга; она дрожала, гасла и загоралась вновь, и в центре ее над мокрой и оттого кажущейся серой вершиной плясало марево, овитое голубоватыми струйками молний.

Районное начальство бежало к вершине, размахивая руками и призывая легионеров. Бежал Митрофан Николаевич Пригода, одной рукой придерживая черную велюровую шляпу. Бежал председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало, зычно и хрипло призывая легионеров следовать за ним. Бежал председатель райпотребкооперации Иван Семенович Сафонов, одной рукой заманивая легионеров. Другой рукой он прижимал к груди большой весело позвякивающий и булькающий пакет. Бежал начальник районной милиции Федор Борисович Дыряев, одной рукой придерживая фуражку, а другой — прыгающую на поясе кобуру со служебным пистолетом. Рядом с ним трусил учитель рисования Степан Николаевич Гладышев, на бегу натягивая на мокрую лысину измятый берет. Мелкой рысью поспешал за ними экстрасенс Онгора, всем своим видом показывая, что бежит лишь из чувства коллективизма.

Легионеры молча смотрели на бегущих бузулуцких руководителей, не изъявляя желания догнать их и даже перегнать по пути во вчерашний день.

— Сюда! Товарищи римляне! Сюда! — закричал Митрофан Николаевич, делая вполне понятные знаки рукой. — Быстрее, товарищи! Быстрее, квириты!

Взгляды легионеров обратились к центуриону. Птолемей Прист молчал. Яростный и гневный Юпитер рвал над их головами небесную парусину, пытаясь открыть легионерам обратную дорогу к славе и смерти.

Центурион молчал. Что он мог сказать? Разве что подать еще одну никому не нужную команду?