— А прикажи! — согласился он неожиданно. — Пусть, стервец, за все свои грехи ответит. А то выговора ему как гусю речка, отряхнется — и сух!

Птолемей Прист поднялся на ноги, открыл дверь медпункта и зычно позвал корникулярия Феста. В ожидании корникулярия все молчали, но каждый в это молчание вкладывал свой тайный смысл.

А над Доном стелился белесый ползучий туман, чавкало в камышах обнаглевшее сазанье, звенели в высоте, ожидая своего пиршественного часа, ненасытные комары, и лягушки, словно оперные певцы, уже пробовали голоса, готовясь к бесконечным ночным ариям. Сияла в небесах полная луна, в далекой деревушке по ту сторону Дона лениво брехали собаки, и Бог щедро солил крупной звездной солью потемневшие уже небеса.

Лейтенант милиции Валера Абросимов, окончивший в прошлом году Астраханскую среднюю школу милиции и направленный в Бузулуцк по распределению, был влюблен в Леночку Широкову уже полгода. Дважды он делал ей предложение, но Леночка только смеялась и взаимностью на лейтенантскую любовь не отвечала. Узнав, что Леночка тайно встречается с итальянским донжуаном по кличке Челентано, Абросимов почернел от ревности. Сейчас, перебрав настойки, а может быть, и более крепких напитков, Валера Абросимов бродил среди корпусов, гневно раздувая черные казачьи усики, и искал Гнея Квина Муса:

— Где этот итальянский козел? Я ему пасть порву! Мало ему разведенок, нет, сволота, к порядочным девочкам клинья бьет! Где этот сучок?

Сидящие у костров пожимали плечами и с усмешками смотрели лейтенанту вслед. Ясный перец, Гнея Квина Муса следовало искать не у костров, а в Бузулуцке, у дома Широковых. Что ему делать вечером в лагере с амикусами вдали от той, чьим пылким мираторисом он был.

Но товарищи ошибались. В этот вечер Гней Квин Мус полулежал на берегу в ожидании, когда зазвенит колокольчик на донке и возвестит, что очередной подлещик или сазан глупо соблазнится на нехитрую наживку из дождевого червя. Колокольчики на донках молчали, и Гней Квин Мус сладостно мечтал о сероглазой и длиннобедрой Леночке Широковой.

И привиделось Гнею, что они с Леночкой входят в храм с пузатым желтым куполом. Леночка в белом платье до пят и в белой же шляпке, а он, Гней Мус, в начищенных до блеска доспехах и в медном, сверкающем, как солнце, шлеме. Вот идут они по ступенях, а с обеих сторон стоят улыбающиеся легионеры. Стоп, легионеры стоят с лравой стороны, а с левой стоят сплошь милиционеры в своих парадных мундирах, при белых рубашках и в начищенных сапогах. Идут они с Леночкой, глядя в глаза друг другу, а у входа в бузулуцкий храм стоит ихний жрец в малиново-золотых одеждах, а рядом со жрецом мать и отец Леночки, и с ними его, Гнея Муса, посаженный отец Птолемей Прист. Улыбаясь, они ожидают брачующейся пары. И в это время легионеры с милиционерами начинают реветь свадебный римский крик:

— Талассию! Талассию!

Гней Квин Мус открыл глаза и с удивлением обнаружил, что лежит на берегу Дона. «Задремал, — с огорчением подумал легионер. — А жаль, сон был таким сладким!»

От пионерлагеря снова закричали:

— Калашников! Калашников, твою мать! Иди быстрее, тебя Федор Борисович ищет!

— Сон! — окончательно уверился Гней Мус, но разочарование и огорчение, постигшее его, тут же улетучились: от воды послышался прерывистый звон колокольчика донки. Гней Мус торопливо вскочил и азартно принялся выбирать лесу, на другом конце которой упруго сопротивлялась попавшая на крючок рыбина.

А над потемневшим Доном, в плесах которого купалась желтолицая Луна, плавно и спокойно катилась песня:

И по хрипловатым простецким голосам было слышно что поют песню казаки, а подтягивают им и кацапы, и римские легионеры.

— А я тебе говорю, Федор Борисыч, что от них нужно избавляться. И как можно быстрее. И так эта история со Скубатиевым наделала шуму!

— А что он отмочил? — Отдохнувший и оттого доброжелательный начальник районной милиции открыл бутылку «Боржоми», налил полстакана и выпил мелкими осторожными глотками.

— Видение ему случилось в Бузулуцке. Архангел с неба спустился и говорит ему, мол, заканчивай, Рудя, свои непотребства, Бог, понимаешь, все с неба видит и за все с тебя спросит. Ну, Рудольф Константинович прибежал ночью в гостиницу, растолкал Цыцыгуню с Небабиным, водителя поднял и прямо ночью умотал в область. Я его остановить пытался, так куда там! Хватит, кричит, жизнь прожигать, надо и о душе подумать.

— А где ему видение-то было? — благодушно поинтересовался Дыряев. — Если у Клавдиного дома, то он на Центуриона нарвался. Он в ту ночь к ней бегал.

— Из пионерлагеря? — не поверил Пригода. — За пятнадцать верст?

Дыряев хитро улыбнулся в усы.

— Вот потому Клавка к нему и потянулась. Ты, Митрофан Николаич, только помады с пудрами дарить горазд, а чтобы по темноте да пятнадцать верст на своих двоих отмахать, это тебе и в голову не пришло бы.

— Какая помада? Какие пудры? — гневно порозовел первый секретарь. — Ты, Федор, эти намеки брось. Нечего, понимаешь, бросать тень на руководящего работника района. Я к Клавдии Ивановне всегда относился как к товарищу по работе!

— Как же, как же, — снова засмеялся Дыряев — Помню я, как ты в прошлом году медаль ей на грудь вешал, Руки тряслись, как у лесника Дисамова. Да ты, Митрофан Николаевич, не тушуйся, я про все это, как говорится, с белой завистью говорю. Выдающийся бюст у твоей секретарши, это надо честно признать.

— Я вас попрошу! — петушком вскинулся Пригода. — Не забывайтесь, товарищ подполковник! Не в пивной, понимаете ли!

Он схватил бутылку, отхлебнул прямо из горлышка и сел в кресло. По круглому лицу его гуляли красные пятна.

— Отвлеклись, значит, и хватит, — сказал он. — Бог с ней, с Клавдией, поздно мне уже на баб заглядываться, да и Аглая, понимаешь, вполне покалечить может. Насмотрелась, значит, бразильских сериалов. Давай, Федор Борисыч, к нашим баранам вернемся.

Он схватил со стола какой-то казенный циркуляр и принялся им обмахиваться.

— Надо нам с этими римлянами расставаться, — жарко выдохнул он. — Скубатиев, понимаешь, это еще семечки. Мне из области первый звонил. У него, понимаешь, сестра в Лифановке. Совсем рядом. То ли от нее пошло, то ли разведка первому доложила, только он меня, понимаешь, прямо спросил. Что ты там, говорит, Митрофан Николаевич, у себя в районе древних греков развел? Я ему, значит, рублю по-партийному прямо: нет у нас в районе никаких древних греков. И заметь, Федор Борисович, чистую правду сказал — нет у нас в районе древних греков. Ни одного не имеется, хоть весь район протруси. А кто у тебя с ножиками по Бузулуцку бегает? — спрашивает первый. Студенты из стройотряда — отвечаю. Начитались, говорю, про хоббитов и эльфов, мечей настругали и чудят, понимаешь.

Федор Борисович довольно засмеялся. Истории о толкиенутых он уже слышал на коллегиях и совещаниях, да и в прессе о них не раз писалось, и тут эта история как нельзя кстати пришлась. Бегают по Бузулуцку студентики с бутафорскими мечами и в белых хламидах, а что ты со студентов возьмешь? Свободное племя!

— Смеешься? — по-своему понял начальника милиции Пригода. — А мне, понимаешь, не до смеха. Мало что Скубатиев двинулся, тут еще неизвестные информаторы объявились. Стучать в область начали, доброхоты хреновы! Пришлют комиссию и — суши весла! Тебе, Федя, один черт скоро на пенсию идти, а мне еще до нее трудиться и трудиться! Нет, Федор Борисович, думай. Думай, дорогой! У тебя фуражка на голове, погоны на плечах, личный состав вооружен, тебе и карты в руки. Мужики они, конечно, правильные, дисциплину блюдут, ворье поприжали, хулиганам окорот дали. Но своя рубашка, понимаешь, она ближе к телу! Избавляться нам от них надо, пока, товарищ начальник, от нас не избавились. Жили мы без них раньше, и, надо сказать, неплохо жили… — Митрофан Николаевич подошел к окну и задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику.