Агроному смешно… Хоть и сам он рад не меньше нашего. Иначе не сидел бы здесь Воробей целыми днями, не вставал бы вместе со мной на рассвете, не следил бы так внимательно за всем. Сам помогал планировать посевы культур, учил, как и где вносить минеральные удобрения, наблюдал за очисткой семян и нормами высева.

На Первой Круглице блестит на солнце обтесанная сосна. Вкусно пахнет живицей, липнущей к мозолистым рукам плотников. Деловито постукивают топоры, мерно шоркает продольная пила, доносится то смех, то голоса.

— Раз-два, взяли! Друж-жно! На-жми!

На участке, которому уже не суждено больше быть вспаханным, венец за венцом растет сруб. Общественный амбар — наша новая колхозная постройка. Столбиками отмежеван большой кусок поля — площадь под колхозный двор. Она разделена на три основных сектора: складской, рабочий и животноводческий.

На площадке животноводческого сектора тоже уже началось строительство: копают ров под фундамент коровника — нашей первой постройки из самана.

Гаврусь Коляда, которого мы выбрали бригадиром по строительству, работает теперь, как хлопцы говорят, «по чертежам», потому что все строится по типовым проектам. «Мне только растолкуй как следует, — говорит он, — а я все и сам пойму». Растолковано все как следует. Кастусь Ячный часто сюда наезжает. И очень забавно смотреть, как Гаврусь подходит к своему кафтану, вынимает из кармана вдесятеро сложенный чертеж и важно разглядывает его, чтобы еще раз что-то проверить.

Без чертежей работает в деревне дед Милюк. С тремя подручными старик строит хату Зозулихе. Ровно, не спеша тюкает его бывалый топор, обтесывая сосну. И не мелкие щепки летят из-под топора, а цельная и длинная щепа откалывается от бревна. Из-за первых венцов сруба виден сколоченный дедом крест, а на кресте венок из весенних цветов, который сплела и повесила тетка Зозулиха.

Старый это обычай — ставить в новом срубе крест, но и обычай этот сегодня выглядит у нас по-новому.

Над землянкой дымится труба временной печки. В полдень дед Милюк взглядывает на солнце и объявляет своей команде, что пора обедать. Этот момент всегда подстерегает старая Зозулиха.

— Нет, нет, домой я вас не пущу, — выходит она на порог своей подземной хатки. — Моя работа, милые, мои и харчи. Щи сегодня сварила, и, как люди, с мясом…

Дед загоняет топор в бревно.

— Что ж, хлопцы, не годится и отказываться.

И послушная команда спускается вслед за ним в землянку.

Для деда Милюка, плотничавшего весь свой век, не новость — обедать за чужим столом. А эти начинающие плотники впервые обедают не дома. И радостное сознание, что ты сидишь за столом у человека, которому ты делаешь добро, пришло к ним теперь в первый раз.

Саманную бригаду, в состав которой вошла почти одна молодежь, возглавляет Володька Цитович.

Вон он где, наш «саманный завод», — возле самой дороги, в глинище. Костя Ячный и его техник только один день показывали, как это делается: копали вместе с нами яму, наладили первый замес и формовку. Теперь Володька заворачивает делом сам.

В круглой яме топчутся две лошади, размешивая глину. Все идет в это месиво: и солома с Бобруковых крыш, и труха всякая, и кострика… Возле другой ямы, где готовая масса дошла за несколько дней под соломенными матами, девчата и хлопцы формуют на новом току саманный кирпич. Сохнут готовые кирпичи на току, а раньше сделанные — в штабелях. Еще день-два, и начнем класть стены.

Кости Ячного сегодня нет: он где-то в другом колхозе, но дело и без него, понятно, не стоит на месте. Он знает, когда будет готов первый выход самана, он приедет вовремя и покажет нам кладку стен.

Весело, шумно на этом заводе.

Утром, когда солнце стоит еще низко над пущей за Неманом, наша молодежь приносит сюда смех и песни. Весь день звенят они, хотя и нелегко управляться здесь, на глине, с лопатой и носилками. А вечером, когда весь этот народ — загорелый, веселый, с заскорузлыми от глины руками — начинает собираться домой, неутомимые руки пускают в ход нашу недавно приобретенную помпу: моют лошадей. Шлангом орудует сам бригадир Володька. И каждый раз вымытая лошадь получает на прощанье струю воды в хвост и под ребячливый хохот строителей стрелой вылетает на дорогу.

Луна словно застыла над полем. В белой гуще пышного вишневого цвета затих до утра пчелиный звон. После дневных тревог задремал под стрехой заботливый папаша — черногрудый воробей. За деревней, в росистом лозняке над нашей извилистой речушкой, поют соловьи. Но здесь их не услышать: их заглушают песни нашей молодежи.

Легко и чутко касаются ладов баяна грубоватые пальцы не до конца отмытых рук коваля. Цыганский чуб Алеся склонился над самым инструментом. Алесь как будто прислушивается, как будто удивляется, сколько чудесных звуков таится в душе его друга — баяна. Удовлетворенный, баянист рывком откидывает кудри со лба, и кепка его только чудом удерживается на затылке.

Она разносится эхом — песня о наших прекрасных, спокойных просторах, о нашей бело-зеленой весне, о нашем золотом пшеничном лете. И большие черные глаза Алеся устремляются вслед за песней.

Окно открыто. Я сижу у окна.

Между землей и небом, на пирамиде гумна, вырисовывается давно знакомый силуэт аистова гнезда, а на гнезде — аист. Он не спит: тоже, должно быть, слушает. Далеко побывал старик, еще дальше, чем я. А все же никак, кажется мне, не может решить, какой край назвать родным, каким пирамидам отдать предпочтение. Об этом раздумывал он, длинноногий чудак, сидя на каменных египетских памятниках вековечного рабства, когда грустил по соломенным пирамидам наших замшелых крыш. Об этом раздумывает, должно быть, и сейчас…

— А отчего ж это она — моложе тебя, а учит в четвертом классе?

Это доносится ко мне из кухни, где горит лампа на столе и мать с Леной чистят картошку.

— У нее же и науки не больше, нежели у тебя, — продолжает старушка, — а ты все с младшими да с младшими. Дружба дружбой, а своего тоже уступать не надо.

Речь идет о Нине Савось, которая одна теперь живет в комнатке при школе. В словах матери беспокойство, наивная старческая забота, стремление не дать свое дитя в обиду.

А «дитя» это сперва улыбается — мне не видно, но я чувствую, — а потом объясняет маме, что с первым классом заниматься труднее, что у нее работа более ответственная.

— Ай-ай! — удивляется старушка. — А я, гляди ты, думала: малые детки — малые бедки… А ведь и правда: как ты его сразу научишь, так оно потом тебе и будет читать. Только и заморочат же тебе голову за целый день, ой заморочат! Девчатки, известно, не так, а вот хлопцы, так, что ни говори… С иным родная мать не справится, а ты ведь одна, а их полная школа. Растут как грибки после дождя.

Лена заступается за своих воспитанников. И за мальчиков тоже, за исключением Толика Шарейки.

— Непоседлив, как воробей, — говорит она. — Так и вертится на месте, так и щебечет!

— В отца пошел, — говорит мама. — Тот тоже не по земле ходил, а по заборам. А пишет, должно быть, как курица царапает?

— Ну нет, — возражает Лена. — И пишет хорошо, и читает лучше всех. А что озорник, так это правда.

Песня над деревней плывет, как плыла, радость звенит, как звенела. Сильный и задушевный голос Левона Шарейки, как всегда, выделяется среди других.

— А ты возьми такого шалого да на колени, — говорит мать про маленького Толика. — А не то линейкой постращай.