— Похудел ты у меня, сынок. — Ом задумался. — Отдыхай-ка сегодня дома, — сказал он, продолжая гладить мои волосы.

   — А на пункт?

   — С Жумакадыром я пошлю кого-нибудь другого.

Я взглянул на Жумакадыра. Старик сидел и толстой иголкой зашивал мешки, в которых мы возили пшеницу на ссыпной пункт. Казалось, он так занят своей работой, что никого вокруг не замечает. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы дед остался один. Отец меня понял:

   — Жумакадыру я дам другого напарника. Иди, иди, а то завтра свалишься, говорю — иди!

На следующий день рано утром я пришел на гумно и сразу заглянул за копны, где обычно отдыхал дед Жумакадыр. Там его не было. Видно, он еще не пришел на гумно, иначе наши мешки лежали бы тут же. Отец мой всю ночь веял зерно и теперь спал, навалившись на пятипалые вилы.

   — Эй, мальчик, — обратился ко мне человек, который пас рабочих лошадей, — где вы пропадаете? Ваши волы и ослики разбрелись. Вон пара волов там, на низах.

   — Сейчас, — отозвался я. — Сейчас пригоню.— А сам посматривал вокруг: где же Жумакадыр?

Тем временем все, кто спал на гумне, проснулись. Никто из них не видел Жумакадыра.

   — Наверно, пошел к себе домой, — заметил кто-то.

Я бегом побежал вниз по дороге.

   — Куда? — крикнул кто-то вдогонку.

Мне почему-то не верилось, что старик пошел домой, и меня охватила тревога. «Возможно, — успокаивал я себя, — зерно не приняли, и он остался на пункте».

Пробежав с километр, я увидел деда Жумакадыра. Он лежал немного в стороне от дороги. Наверно, утомился и заночевал тут. Я подбежал к нему. Гляжу, он не спит, лежит с открытыми глазами, глядит в небо...

   — Дед Жумакадыр, — пробовал я его расшевелить. Я взял его за руку, но она была тяжелая, холодная, словно окаменела. Я чуть не отскочил в ужасе.

Долго я простоял возле деда Жумакадыра. Неужели, с ужасом подумал я, он умер оттого, что я не пошел с ним? Я вглядывался в его лицо, неподвижное, с едва заметной, застывшей улыбкой.

Он лежал на спине, его седая борода вздрагивала от легкого ветра, и тогда мне казалось, что он начинает оживать.

Я не заметил, как сюда сбежались люди. В кармане у деда нашли записку, которую передали мне, чтобы я прочитал ее вслух. Вот что там было написано:

«Дорогой отец Жумакадыр, Ваш сын Орозбай погиб смертью храбрых, защищая свою родину...

Политрук Иванов.

13 августа 1942 года».

Односельчане Орозбая, впервые услышав эту печальную весть, молча склонили головы... Это извещение дед Жумакадыр получил давно, но не хотел, чтобы об этом узнали люди.

Прошло немало лет. Я узнал многое, побывал среди людей, но до сих пор помню деда Жумакадыра, помню так, будто мы только что расстались. Я вижу, как он лежит у холма, как ветер колышет его седую бороду, я вижу на его лице доверчивую улыбку и глаза, устремленные в самую глубь утреннего неба.

Был ли ты на войне? Видел ли ты солдата, бегущего в атаку впереди отряда, видел ли, как, пораженный вражеской пулей, упал он навзничь? А я... я видел. Это дед Жумакадыр. Он — солдат...

1964

Коренному россиянину о многом скажут названия сел и деревень на Псковщине и Новгородщине: Княжья охота, Красный бор, Светло-озеро, опять же — Выползай-Выдра. Так вот, в прифронтовой деревушке Круглые Миронушки, расположенной в каких-нибудь восьми километрах от передовой, проживала одинокая старуха Ольга Мироновна Миронова. В середине ноября, по первому снегу, к ней наведался снайпер, старший сержант Анкудин Суровегин. Он не сразу зашел в избу, — постучал из сеней, потом осторожно приоткрыл дверь и громко спросил:

   — Можно?

   — Почему же нельзя? — откликнулась бабка. — Если с добром, к нам всегда можно.

Гость не удивил и не испугал ее. Мало ли перевидела она военных — пеших и конных, на машинах и на лыжах, с винтовками и саблями. Одни шли и ехали к передовой, откуда днем и ночью доносилась пальба, другие направлялись в тыл — кто на отдых, кто долечивать рану. Иные попросятся ночевать, а то просто — выпьют кружку воды и побегут догонять своих.

Маленькая, сутулая бабка Ольга подошла к порогу и, запрокинув голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, пытливо разглядывала старшего сержанта прищуренными глазами, еще сохранившими остроту и живой блеск.

   — Попотчевать тебя, молодчик, нечем. Хочешь отдохнуть, садись, сделай милость. Можно и кипяточку согреть. Сахарок небось найдется у тебя. А я душистых листьев заварю. По-здешнему, капорский чай называется. Сама в лесу собирала. Китайскому не уступит.

Рослый, разрумяненный ноябрьским морозцем, Суровегин поправил ремень самозарядки на плече.

   — Чайком, бабушка, мы следующий раз займемся. А сейчас сильно некогда мне. Опоздаю — начальство заругает. Я к вам по делу. Вернее, с докукой.

   — Что же у тебя за докука случилась к старухе?

   — Курочки у вас водятся? — без обиняков спросил сержант.

Мироновна на несколько шагов отступила от порога, глаза у нее сделались колючими.

   — Нашел чего сказать, — сухо усмехнулась она.— Какие могут быть курочки, если война совсем рядом. Люди — и те кто куда разлетелись. Во всей деревне только и жителей что я да старик, Парамон Шестипалый. У него на руках пальцев-то одиннадцать, а ума в голове меньше, чем у той же курицы. «Никуда, говорит, я из Миронушек не поеду, хоть из пушек бей, хоть из мимолетов стреляй». И меня, одинокую, не пустил. Глядя на нас, еще две семьи остались. Вот и весь народ. Избенок уцелело меньше десятка. Остальные от бомбов, а то от страха развалились... А ты — курочек. Чем их кормить-то? Сами около солдат питаемся. Кто горбушку даст, кто сухарь. Ты бы, вояка, о другом подумал: на чем ей, птице, пастись, коль земля-то здешняя почитай вся под немцем.

Суровегин кашлянул, переступил, половица слегка скрипнула под ним.

   — С землей, бабуся, недосмотрели. Это произошло еще до того, как мой год призвали. Землю мы вернем. Что касается курочки, мне ведь не стадо нужно, а всего одна штучка.

   — Пера куриного не найдешь, не то что штучки, — сердито сказала Мироновна.

   — Как же не найдешь, если сам видел.

   — Где же ты видеть мог?! — вскинулась старуха.

   — Предположим, в сарае, — улыбнулся старший сержант.

Бабка забегала по горнице, обдергивая пожелтевшие занавески на окнах, старенькую скатерку на столе.

   — Уже выглядел?

   — А чего не выглядеть? Иду мимо сараюшки, вижу через дырку — копошатся в навозе...

   — И не куры вовсе, а цыплята ранние! — перебила бабка. — Подросли — курочками кажутся. Всего три молодочки да петушок. Загадала я до конца войны их сохранить, больно хороша порода.

   — Может, уступите, бабуся, все же одну штучку?— ласково попросил снайпер и сделал шаг вперед. — Не обязательно молодочку, можно и петушка.

   — Ну да! — язвительно заметила Мироновна.— Горшок не разбирает, что варит.

   — Да мне и не в горшок...

   — На племя, значит? — еще ядовитей спросила бабка.

   — Нет, не на племя... Вроде как убивать.

Мироновна развела руками.

   — Не в горшок, не на племя... все же убивать... Ты чего мне, парень, огород до небес городишь?

   — Право, не вру, бабуся, — уверял сержант. — Дело такое... Если хорошо обойдется, я вам курочку могу и обратно доставить.

   — Живую?

   — Вряд ли. Скорее всего — мертвую.

Бабка оторопела, опустилась на табуретку.

   — Ничего не пойму... Ты не из госпиталя? Может, голову тебе миной сконфузило?..

   — Головой я вполне здоров, — без всякой обиды сказал старший сержант. — И контузий у меня не было. Ранение, правда, испытал.

   — Куда? — смягчилась Мироновна.

   — В левую ногу. Если долго на ней стоишь, колотья поднимаются.

   — Чего же ты топчешься передо мной? Я тебя в часовые не ставила. Садись да расскажи толком. Сам-то ты откуда произошел?