От конструкций фабрики тянет холодом прокаленной морозом стали. Студеные сквозняки гуляют меж гигантских грохотов и отсадочных машин. Полутьма помещения озаряется голубым огнем сварки. Дрожат на стенах жесткие тени и жесткий свет.

Пахнет пригорелым металлом. В стерильном воздухе запахи особенно резки.

Под ударами молотков сталь звенит до странного высоко. Она словно в недоумении, что в такой холод с ней еще что-то делают.

Но вот сдвинул на затылок ушанку Юрий Русинов — жарко. Скинул рукавицы Петр Сыроваткин. Хоть на минутку. Надо проверить, хорошо ли выровнены отсадочные машины. Техника обогащения кимберлитов сложна. Она требует безукоризненной отладки всех агрегатов.

Перекур. Вернее, обогрев в палатке, где свирепо рычит печь. По дороге к палатке киваю на дымящийся ручей:

— Не Нева, Михаил Павлович. Орлов неожиданно говорит:

— Между прочим, еще один человек так же сказал про этот ручей. А потом искупался в нем в половодье. И меня с собой прихватил.

— Кто ж это?

— Да Миша Лейконен. Насос спасали.

Случилось это весной. Затяжной, северной, когда снег играет в прятки с солнцем, хитрит, изворачивается.

Быстрее всего снимают зимнюю шубу комли деревьев. Они первыми начинают прогреваться, и у корня расцветает аккуратная круглая лунка, на дне которой — земля. Затем снег убегает на северные склоны сопок и хитро поблескивает там, синий и ноздреватый. Потом белые островки остаются лишь в ложбинках, рытвинах, глубоких и крутых распадках. И только когда тайга зазеленеет, придержит листвой и хвоей тепло у земли, тогда пропадают, словно уходят под землю, в вечную мерзлоту, снежные последыши.

Из-за вечной мерзлоты весна на севере водообильная, бурная. Некуда деваться талой воде, как по камню, скатывается она по склонам. Враз переполняются русла еще не вскрывшихся ручьев и речек. Паводок бежит по льду промерзших до дна водоемов. Бурливый, словно горный поток.

Когда зимней порой бригада Орлова поставила на берегу ручья насосную установку, никто не мог сказать: достаточна высота козел, чтобы мотор не смыло паводком, или нет? Старожилов в этих местах не было, если не считать медведей. Но и они, как известно, зимой спят.

И вот ярким весенним днем пришло тревожное известие: вода ломает насосную станцию. Единственную, которая питала город водой.

— Айда, ребята, — сказал Орлов, — мы ставили, нам и спасать.

Остановились у берега. Не узнать ручья — раскатился вширь метров на триста! Было что-то дикое, стремительное и неудержимое в этом разливе. Поскрипывают, вылезая из бревен, скобы настила, на котором стоит насос. К нему с берега тянутся трубы.

— Сбивайте плот, — сказал Орлов.

— А как подойдешь на плоту к козлам? Это его на километр вверх по течению надо оттаскивать.

— Да, — протянул Орлов.

— Выйдет, Миша, выйдет, — горячо заговорил Лейконен. — Плот надо посадить на привязь, а веревку через трубы перекинуть и отпускать помаленьку. Потом тем же манером обратно.

— Верно! Все за плот! — согласился Орлов. — А пока мы с Мишей по трубе к настилу поползем. Закрепить его надо. Того гляди, сорвет.

Поползли. Труба ржавая, влажная. Вот-вот сорвешься — и в ледяную воду. Поток быстрый, мелькает внизу солнечными бликами. Голова кружится.

Впереди послышался хруст. Течение, как плечом, поднимало и запрокидывало настил. Поползли скорее. Когда добрались, выяснилось, что настил держится на единственной скобе.

— Ледяная вода-то, — заметил Лейконен.

— Ледяная, — отозвался Орлов.

И они, выхватив из-за поясов топоры, прыгнули в поток. Остервенело, будто злясь, что тело сдает, что ноги сводит судорога, вогнали в бревна скобы. Потом, сжав до хруста зубы, чтоб не стучали, с трудом выбрались на настил. Ноги не слушались. Мышцы свела мучительная боль.

— Попрыгаем, — не то спросил, не то приказал Орлов.

Поднялись, помогая друг другу. Потоптались. Вроде полегчало.

— Трави! Трави! — донеслось от берега.

На плоту к насосу двигались Фесенко и Баранов. Подоспевший Николай Гуц страховал плот веревкой.

Наконец неуклюжее, наспех сбитое сооружение подошло к настилу. Орлов и Лейконен тем временем сняли муфту, соединявшую насос с трубами, ослабили болты, крепившие мотор. Общими усилиями, чертыхаясь, сдвинули с места полутонную махину. Одно неверное движение — и все четверо соскользнули бы с плота в воду. Самим — не так страшно. Насос! Ведь всем жителям города — а их было уже больше тысячи — пришлось бы бегать с ведрами к речке.

Плот почти наполовину затолкали под настил, чтоб не перевернулся от тяжести. И только тогда столкнули на него насос.

Плот осел, накренился. Его выровняли весом своих тел. До берега добрались без приключений...

— История! — закончил рассказ Орлов. — Прямо дед Мазай и зайцы! Спросил потом у тезки: «Ну, как Ирелях — не Нева?» — а Лейконен щурится: «Вот поеду в отпуск, искупаюсь в ледоход на Неве, тогда скажу».

— Не простудились? — спросил я, протягивая руки к печке. На уровне головы в палатке нечем было дышать от жары, а на ботинках снег не таял.

— Когда? — удивился Орлов.

— Да после купанья.

— А... Видно, некогда было...

Теперь Ирелях перегорожен плотиной и создано водохранилище, которое именуется — в шутку, конечно, — «Мирненским морем».

Николай Коротеев, наш спец. корр. Рисунки П. Павлинова

Дыхание пражской весны мне довелось ощутить в ненастный осенний день — 8 ноября прошлого года.

Мы быстро ехали по извилистым улицам древнего города, и большие руки Франтишека, нашего шофера, словно распутывали перед нами их длинный тугой клубок.

Есть особая прелесть в быстрой езде по старой Праге — здесь никогда не знаешь, какая картина откроется тебе за поворотом. Только что с Карлова моста вы любовались панорамой Градчан — Пражского кремля, и вот уже машина увлекает вас в тесные кварталы Малой Страны: мелькают узорчатые карнизы окон, газовые фонари на кронштейнах, узкие, будто спрессованные фасады домов. Еще несколько сот метров пути — и город уже простирается внизу, под вами — упрямо прорубаются сквозь гору каньоны улиц, плещется вдали черепичное море крыш, и плывут по нему острые шпили и затейливые купола бесчисленных башен...

— Памятник советским танкистам! — торжественно произнес Франтишек и, сделав широкий круг по площади, выключил мотор.

...Дул порывистый ветер, раскачивал голые ветви деревьев. Мелкая сетка дождя падала на блестящие плитки мостовой. А вокруг вознесенного на пьедестал боевого танка бушевало весеннее половодье — буйное радужное половодье живых цветов.

Мы подошли ближе. Здесь были разные цветы. Огромные, перевитые алыми лентами венки, небольшие веночки и просто скромные букетики, прислоненные к пьедесталу.

Франтишек снял фуражку, обнажил редкие светлые волосы, замер на минуту. Потом тихо произнес: «Маженка, жена моя, тоже приносит сюда цветы... Тогда, в мае сорок пятого, она была в Праге...»

И, застенчиво покашливая, этот крепкий угловатый человек рассказал то, что, наверно, уже десятки раз было темой семейных воспоминаний.

Маженке не было тогда и пятнадцати. Она жила вместе с родителями на Панкраце. Старший брат ее вместе с другими чешскими патриотами сражался в те дни с врагом на баррикадах. Фашисты атаковали их, толкая впереди себя заложников — стариков и детей гитлеровцы чувствовали приближение конца и задыхались в бессильной злобе. Был разработан план разрушения города, назначены группы поджигателей и подрывников. Маженку чуть не убили в ее же комнате — бандиты стреляли из автоматов по окнам. Мать увела девочку в подвал. Там и отсиделись. В соседнем доме фашисты забросали подвал гранатами...