— Пишу в вашу эскадрилью о новом стрелке, Ивашенко, Алексее Григорьевиче, — сказала она.

— А слезы зачем?

— Просто так, товарищ гвардии капитан... У меня просьба: есть у вас ненужная карточка Кости Липочкина? Я попрошу, ребята переснимут...

Оля глядела в пол:

— Вы не подумайте ничего такого, просто он убедил меня в свободное время готовиться в университет на химическое отделение. Иногда помогал. Он обо всем умел говорить так, будто всю жизнь только об этом и думал. С девушками вот он был деревянный, — из глаз Оли посыпались капли и стали расплываться на розовой промокашке.

— Ладно, подарю тебе карточку, — сказал Борисов. — Приходи за ней завтра, и довольно об этом. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан.

Борисов шагнул в темноту на улицу и окунулся в весенний ночной холод.

На опушке стояли самолеты. Он пошел по ломкой от мороза траве. Он шел и еще не думал о завтрашнем утре, но по яркости звезд, глубине синевы и сухости воздуха в этот ночной час угадывал боевую прозрачность утреннего неба.

Толкнул ногой дверь на командный пункт и вошел в землянку. Там было жарко от раскаленной докрасна чугунной печурки. За неструганым столом сидел юноша в голубом свитере. Курчавые пряди лезли ему на потный лоб, на большие, смотревшие с любопытством голубые глаза.

Перед ним дымилась солдатская кружка с чаем, лежали буханка хлеба, сахар, круг копченой колбасы. С другой стороны стола сидел Морозов, сняв китель. Из открытого ворота выглядывала крепкая шея, темная там, где кончался воротник, и зимняя, нежно-белая к ключицам.

— Да сними ты свой свитер, Алексей Григорьевич, — сказал, поворачиваясь к штурману, Морозов. — Знакомься, наш новый стрелок, — продолжал он мрачно, — а это гвардии капитан Борисов. Снимайте свитер: наш старшина до войны служил кочегаром и другой температуры не признает.

— Да какая там особенная температура, товарищи командиры, — сказал широкоплечий усатый старшина, гревший на печурке чайник. — Просто тепло, как в летний день.

Борисов скинул летную куртку, снял китель и завернул рукава рубашки.

Новый стрелок стянул через голову свитер и остался в бязевой кремовой рубахе с завязками вместо пуговиц. И снова принялся за чай. Отпивая из кружки, он посматривал на офицеров.

— Пока тебя не было, я погонял его по специальности; ничего, разбирается в радио. А стреляет отлично, понимаешь, будто у него глаза нечеловеческие.

— Как у птицы, наверно, — сказал старшина.

— Мы тут постреляли из личного оружия, так он сбивает зажженную папиросу за тридцать шагов.

— Подходяще, — сказал Борисов.

Морозов поставил локти на стол и сжал голову ладонями.

— Вот одного я в тебе, парень, не пойму: как ты дошел до жизни такой, чего тебе в этой живописи?

— Об этом меня многие спрашивают, — признался стрелок, — и, честно говоря, не знаю, что на такой вопрос ответить. Большинство думает словами, а художник чаще линиями и цветом, сочетанием линий и цветов. Непонятно? Ну вот, у меня всегда так получается — не умею объяснить.

— И правда, непонятно, — огорченно сказал Морозов. — Да ладно. А знаешь, на чье ты место пришел?

— Уже рассказывали, — закивал стрелок, отпиливая финским ножом ломтик крепкой, как доска, колбасы. — Говорят, замечательный был человек. Меня тоже осколок достал, только вроде бы посчастливилось.

Стрелок жевал колбасу, смотрел ясными глазами на Морозова и улыбался.

Морозов, только что хваливший стрелка штурману, разглядывал парня, стараясь понять, что он, в сущности, за человек, и все больше раздражала его внешняя мягкость и физическая слабость Ивашенко. И этот цыпленок будет летать вместо Кости Липочкина... Но ведь он отлично стреляет и хороший радист. И то, что учился на художника, — его личное дело.

Борисов тоже придирчиво наблюдал за стрелком.

«Слетаем раз, и пройдет!» — подумал Борисов.

— Послушай, Алексей Григорьевич, пошли к нам, — сказал он, складывая карту. — У нас такой порядок, чтоб экипаж вместе. И жить и воевать.

Когда они вернулись к себе, там горел свет и дневальный поил Муху сгущенным молоком. Увидав Борисов а, собачонка бросилась к нему и тихонько заскулила.

— Ну-ну, не плачь, Мушка, слезами горю не поможешь... Постели новому стрелку, — сказал Борисов дневальному. — А вода в умывальнике есть?

— Только что наливал, холодная, аж кости ломит.

— Такую и надо.

Борисов снял китель, стянул майку и стал умываться.

— А теперь спать, ребята!

Муха устроилась на своем месте и, когда все затихли, еще долго повизгивала во сне.

* * *

Встает солнце. Над морем лежит перламутровая пелена и постепенно редеет. Еще летчики, штурманы и стрелки спят, а в столовой уже накрывают на стол. Утро стремительно, если погода благоприятна полетам.

Последние дни Борисов, вскочив с постели, звал дневального и спрашивал:

— Ну как, старина, не кончилась за ночь вся эта петрушка? Не подняли еще руки?

— Никак нет, — отвечал дневальный, — петрушка еще не кончилась.

— Выходит, еще слетаем, товарищ дневальный? Подбросим огоньку! А то они что-то не торопятся.

Лицо дневального расплывается. Встретив приятеля из хозчасти, он говорит: «Здорово веселые у меня командиры! Железный народ».

Но в это утро, открыв глаза, Борисов прежде всего увидел курчавую голову нового стрелка-радиста, его исхудавшее бледное лицо и белую, закинутую под голову руку. Он как-то особенно легко и спокойно дышал.

— Дневальный! — крикнул Борисов.

Ивашенко и Морозов открыли глаза. Вошел дневальный с ведром воды и стал наливать в умывальник. Он ждал обычного вопроса, но Борисов молчал, и тогда дневальный сказал:

— А петрушка, товарищ капитан, продолжается, — и улыбнулся.

— Ну ее к черту! — ответил Борисов. — Ты бы о мыле позаботился, все раскисло.

Есть позаботиться, — уныло сказал дневальный, — сейчас принесу с дамочкой на бумажке.

Ивашенко поднял огромные голубые глаза и улыбнулся в пространство.

Дневальный раздернул шторы. В окне над морем золотился утренний туман.

— Скорее, скорее, ребята! — торопил Морозов.

Они чистили сапоги, потом плескались над умывальником. И, когда они вышли, трудно было заметить, что они не такие веселые, как всегда, только, может быть, чуть сильнее у Борисова и Морозова обозначились морщины. Муха не отбегала далеко и не лаяла, как обычно. Один Ивашенко — он был в этих краях впервые — наслаждался морем, и небом, и соснами.

* * *

В столовой было жарко от солнца. Гудели голоса. Мгновенно Люба притащила котлеты и какао. Они глотали все второпях, не разбирая как следует вкуса.

У калитки сада уже ждала полуторка, в нее набилось много народу. Все стояли в кузове и, чтобы не вывалиться, держались друг за друга. Ивашенко поднял Муху, ожидавшую очереди. Полуторка выскочила на дорогу, и, когда проезжала мимо костела, все услышали орган и детские чистые голоса.

На аэродроме гудели моторы, а над морем все еще не рассеялся туман.

Морозов позвонил в штаб, но «добро» на вылет не давали.

Борисов рассматривал карту. Лететь предстояло навстречу весне. Стоило углубиться в карту, и он мысленно видел весь маршрут. Напряжение поднималось, как ртуть в градуснике на солнечной стороне.

Ивашенко, осмотрев и проверив с оружейником пулемет, сидел на земле, подставив лицо ветру, и, положив голову на бомбу, разогретую утренним теплом, грыз коротенькую травинку. Рядом лежал его шлемофон, а у ног свернулась Муха и наблюдала за новым членом экипажа.

Прошла радистка с командного, Таня. Ивашенко ее сразу узнал и окликнул.

— Чего тебе, стрелок?

— С тобой связь держать в полете?

— Со мной.

-— С тобой и на земле готов держать связь.

— Очень ты мне нужен, — презрительно сказала Таня и пошла дальше своей легкой походкой.

«Не теряется стрелок», — подумал Морозов и вспомнил робость Кости Липочкина.