Гнилая кровь сенатора и его больные почки не были ни для кого секретом. О его чудодейственном выздоровлении в прошлом году много, хотя и без особой радости писалось в газетах. Однако сенатору было что поведать миру. Гридли наверняка атакуют со всех сторон, предлагая сделать предсмертное признание: мол, мы найдем прекрасного литературного негра, который напишет за вас сенсационную автобиографию. Часть первая: тщетные попытки родственников найти донорскую почку. Часть вторая: после долгих поисков по надежным каналам некая организация, занимающаяся оказанием гуманитарной помощи, предлагает умирающему сенатору последний шанс продлить жизнь. Операция. Трансплантация донорской почки.

Интересно, какой сейчас у Феликса ВИЧ-статус? А каким он был в тот день, когда его почку пересадили Джону Гридли? Не может быть, чтобы клиника ничего не проверила.

То ли терзаясь угрызениями совести, то ли намеренно пытаясь заранее обелить себя, а может, испытывая предсмертное желание закончить свою и без того скандальную карьеру в адском пламени очередного скандала, Гридли приготовился излить душу. Клинике, да и мне тоже, оставалось только надеяться, что пневмония возьмет над ним верх до того момента, как лихой журналюга из «Эй-би-си ньюс» включит у его изголовья свой диктофон. Впрочем, Гридли — человек образованный и предусмотрительный, он наверняка уже заранее подготовил письменное признание.

Я вернулся в отель и стал дожидаться Стейси.

Она вернулась с фотосессии часа в два утра, отлично понимая, что ее ждут неприятности. На ней был купальник-бикини, в котором она позировала Ньютону. Кожаный. Дорогой. Крошечный.

— Ну как, нравится?

Она попыталась кокетничать со мной.

СЧЖК-5.

Каждый раз над гигантской ванной, в которой лежит Стейси, возникают головы. Представьте себе: эти головы наклоняются, чтобы лучше ее рассмотреть. Лиц не видно на фоне слепящего света галогенных ламп. Ей только остается догадываться, что они выражают.

Ужас?

Желание?

Представьте себе еще: из контролируемой компьютером канюли, воткнутой в левое запястье, капают в воду капельки крови.

— Нет! — произносит женщина, глядя на Стейси сверху вниз, на розовую от крови воду, в которой она плавает. — Нет! — Ее голос дрожит и не может взять нужный регистр. — Нет! — Такое ощущение, будто кто-то предлагает ей бутерброд-канапе, на который у нее аллергическая реакция. — Нет! Нет!

Голова растворяется в темноте. Бедная несчастная жертва. Не слишком подкована в искусстве, однако знает, что ей нравится. Уходит быстрыми шагами, от которых по воде, налитой в ванну, пробегает рябь. Вода щекочет Стейси уши. Голод звенит в ее утробе, точно струна пианино. Стейси с трудом подавляет в себе опасное желание хорошенько хлебнуть рассола, в который погружено ее тело.

Все видят, что она умирает, однако не в моих силах спасти ее. Что-что, а себя я успел изучить.

Вчера мне позвонили из клиники. «Селекторное совещание». По крайней мере сказали, что звонят из клиники. Кто-то назвал мое настоящее имя. Я оборвал соединение и бросил трубку.

Сегодня я снова звоню Феликсу. Снова отвечает его жена.

— Как ты там, Лавмор?

Любой, кто покупает донорскую почку, обычно должен слетать на операцию в Южную Африку или Пакистан. Но не Гридли. Не в таком он положении: полет в другую страну серьезно больного сенатора не может остаться незамеченным. Гридли настоял, чтобы ему дали насрать у себя же на заднем дворе. Со своего смертного одра, медленно убиваемый той самой почкой, которая когда-то спасла ему жизнь, он делает заявления для ФБР.

— Как дети?

В прошлом году я сделал Феликса и Лавмор поверенными в моих делах на севере Штатов. Я помог им перебраться за океан, уничтожил компрометирующие документы. Устранил бюрократические рогатки, которые могли возникнуть у них на пути. Однако, проделав все это, я стал тем самым миром, которого им следует сторониться. Я объединил в своем лице и полицейского, и правительственного чиновника, и врача, и социального работника, и махрового бюрократа. Вот почему, с подозрительной настойчивостью интересуясь здоровьем жены Феликса и двух их малолетних сыновей, я должен аккуратно выбирать слова.

Через пару часов банковские кредитные карточки и мобильные телефоны этой семьи будут заблокированы. Еще через пару часов возле их дверей остановится фургон. Я думаю, что они проявят сговорчивость и пойдут на сотрудничество. В любом случае их чикагской жизни пришел конец.

Если они позвонят в газеты, если расскажут свою историю, это уже ничего не изменит, потому что со вчерашнего дня мой американский бизнес не просто прекратил существование. Его вообще не было.

Звонок как звонок, однако еще одна Sim-карта следует за своими сородичами и находит последнее пристанище на илистом дне Арно. В таких вещах я знаю толк. Хочется верить, что я поступаю вполне профессионально. Никогда не прибегаю к шантажу и угрозам. Мир такой, какой он есть, его не изменить. Феликс и Лавмор наверняка понимают, что значит предоставить себя и своих детей на милость Иммиграционной службы США.

Венеция в ноябре. По утрам вода заливает мостовые.

Мы идем по дощатым настилам, упруго прогибающимся под нашими ногами, рассеянно останавливаясь то перед церковью, то перед писчебумажным магазинчиком, то перед уличным кафе. Капли дождя рикошетом отлетают от кирпичных стен домов. Туристы в желтых галошах кучками жмутся под навесами над входом в магазины, где торгуют сувенирами и муранским стеклом, прячутся в портиках соборов. Пошатываясь, как пьяные, мы топаем по скользким каменным мостикам, перекинутым через каналы. Такое впечатление, будто их намазали мылом. В дождь или в солнечную погоду, зимой или летом, цвет Венеции, по словам Стейси, всегда одинаковый — зеленовато-голубой, как у пластмассовой садовой мебели.

(СЧЖК-5. Галерея закрывается. Гаснут галогенные светильники, их шизофренический свет, прежде чем умереть окончательно, меняет оттенки. От голубого к сепии, от сепии к черно-коричневому.)

Мы обедаем в «Квадри», окна ресторана выходят на площадь Святого Марка. Буквально на наших глазах уровень воды понижается — за считанные минуты целый фут исчезает в крошечных дырах в брусчатке мостовой.

В центре площади ходят нескончаемыми кругами мужчина и женщина в модной одежде. Время от времени они вскидывают в воздух указательные пальцы, как будто стреляют из воображаемого оружия.

Стейси затевает с ресторанной обслугой игру «подойдите сюда, принесите то». Пусть официант высушит ее туфли. Пусть он принесет их обратно. Пусть он принесет ей любые сухие туфли. Пусть он принесет ей чего-нибудь выпить. Стейси хочет, чтобы официант знал, чтобы я знал, чтобы весь мир знал: она не собирается сидеть здесь с мокрыми ногами и без хорошего коктейля.

Жесты парочки на площади неуклюжи и неумелы. Я откидываюсь на спинку стула. До меня доходит, что я рассматривал их сквозь пузырек в оконном стекле. Оказывается, они меньше и ниже ростом, чем я предполагал. Это дети.

Паоло и Эдуардо. Так зовут сыновей Феликса.

Я говорю Стейси:

— Я больше так не могу.

Понедельник

17 июля 2006 года

Полное отчаяния «мыло» от ПА (пресс-агента) Стейси (бывшего ПА, как он сам себя величает) по имени Джером вынудило профессора преступного мира по имени Мозес Чавес покинуть тайное логово в Гватемале и, перебравшись на другой берег Атлантики, появиться в Уоппинге, близ лондонского Сити, у дверей дома своей приемной дочери.

Он звонит в дверной звонок.

На пороге появляется Джером. Он уже в куртке. На ногах — туфли для улицы. Когда Мозес входит в дом, Джером, пробормотав что-то о некоем поручении, уходит.

Чавес понимает, что парень не вернется. Трусов он узнает по одному только запаху.

Мозес поднимается по лестнице и сразу попадает в гостиную Стейси. Здесь никаких прихожих, никаких лишних стен.