Дёринг по цепочке передает всем, что открывать огонь следует лишь по его команде. Он хочет подпустить противника поближе, а затем неожиданно обстрелять его. Мы готовим наше оружие и чувствуем волнение. Никто не знает, что нас ждет. Это худшие минуты перед боем, когда все тело напряжено до предела. Эти минуты кажутся вечностью. Но вот они и появились. Первые фигуры возникают из тумана и приближаются, согнувшись, к нашим позициям. Все ждут приказа стрелять.

Тут кто-то кричит: – Это наши, не стреляйте! И сразу потом команда Дёринга: – Нагнуться, всем в укрытие!

Мы выполняем его приказ и продолжаем наблюдать. Солдаты подходят к нам все ближе и ближе. Я вижу, как первые машут руками. Но откуда они тут взялись, как раз думаю я, потому что их форма и каски кажутся мне такими новыми, как вдруг начинает трещать пулемет Майнхарда. Затем кто-то кричит: – Это русские в нашей форме! Фигуры в немецкой форме бросаются вперед, пытаясь занять наши позиции. За ними теперь идут красноармейцы в шинелях глинисто-коричневого цвета и в грязно-белых маскировочных халатах. Мы открываем заградительный огонь из всех пулеметов и карабинов. Те, в кого не попали, бросаются на землю. Атака захлебнулась. Перед нами слышны чьи-то крики. Затем начинают тарахтеть два русских пулемета. На нас обрушивается смертоносный дождь пуль, вокруг взрываются мины русских минометов. Они чуть не попали в мой пулемет. Я подтаскиваю его ближе, и ныряю в окоп.

– Они снова наступают! – кричит Виерт, подавая новую пулеметную ленту.

Свина стреляет из карабина. На краю окопа у него лежат несколько похожих на яйца ручных гранат. Также Громмель держит свой карабин в положении для стрельбы, но все еще не стреляет. – Малыш, стреляй! – кричит ему Виерт.

В моей голове сразу молнией проносится мысль, что я, собственно, никогда еще не видел, как Громмель стреляет. При нашей контратаке 24 ноября он был моим вторым номером и, по сути, только таскал боеприпасы и подавал мне пулеметные ленты. Потом я вижу только лишь наступающих русских и выпускаю в них одну ленту за другой. Я испытываю необычное чувство, стреляя во врага, одетого в нашу форму. Мне кажется, будто я расстреливаю предателей. Русские пытаются смять нас второй и третьей волной наступления. Но это им не удается, потому что наши саперы стреляют по ним с фланга.

Во время перерыва в стрельбе я вижу, как за нами устанавливают счетверенную зенитку. Она пока еще не вступала в бой. И 88-мм зенитка, защищающая нас от танков, тоже пока молчала. Но когда из тумана появляются новые силы врага, счетверенка начинает стрелять. Она стреляет над нашими головами в плотную кучу атакующих. Русским не удалось опрокинуть нас. На холодном снегу перед нами валяется множество мертвых тел, которые медленно окоченевают на морозе. Их постепенно заносит падающим с неба редким снегом. Мы слышим стоны раненых, их крики о помощи. Мы не можем им помочь. После неудавшейся атаки они как безумные палят по нашим позициям из всего тяжелого оружия, которое у них есть. Теперь снова остается только ждать. И вместе с ожиданием снова приходит страх, которого во время атаки просто не замечаешь из-за нервного напряжения. Сейчас мы снова сидим, сжавшись в клубок, и не можем делать ничего другого, кроме как молиться о том, чтобы смерть или тяжелое ранение миновали нас.

Мы видим, что русские под прикрытием огня из их тяжелого оружия грузят своих раненых на маленькие тачки и вывозят прочь. Лишь к вечеру обстрел ослабевает, и мы рискуем выбраться на предполье. В качестве трофеев нам достается несколько русских автоматов Калашникова (на самом деле ППШ, вероятнее всего, – прим. перев.) и один станковый пулемет на лафете с маленькими колесами. Немецкая форма на погибших совершенно новая и явно взята с одного из наших тыловых складов.

На ногах у некоторых мертвецов даже валенки немецкого производства, которых нам самим так отчаянно не хватает. Когда появляется такая возможность, мы снимаем их с окоченевших ног убитых солдат и надеваем на себя. Я не нахожу подходящего размера и поэтому остаюсь в моих сапогах. Некоторые солдаты удовлетворяются примитивными валенками русских. Они, похоже, спрессованы только из одного куска войлока. Но в мороз они вполне справляются со своей задачей. Если бы я дополнительно не надевал вторую пару толстых носков под сапоги, которые летом казались мне слишком большими, и не набивал их газетной бумагой, то давно бы отморозил себе несколько пальцев на ногах, как случалось уже со многими другими солдатами. Пару дней назад мы получили некоторое количество достаточно бесформенных внешне галош из соломы, которые Свина назвал «соломенными горшками». Хотя быстро ходить в них неудобно, но они неплохо изолируют ноги от холода земли, когда мы стоим в окопах.

Виерт и несколько других солдат копаются в вещевых мешках убитых русских в поисках какой-то еды, потому что со вчерашнего вечера у нас в животе не было ничего кроме кусочка солдатского хлеба и остывшего чая. Виерт сильнее всех нас страдает от голода. Он находит остатки черного русского хлеба и несколько кусков копченого сала, которое явно попало к русским из немецких запасов. Свина приносит мне большой кисет с махоркой, потому что он заметил, как я все утро выворачивал карманы в поисках хотя бы нескольких крошек табака для моей трубки. Махорка эта самого благородного сорта, как констатируют Майнхард и Вариас, попробовав ее. Я тоже соглашаюсь, что она неплоха. Но мне она все равно кажется намного крепче нашего табака. Мне только мешает, что после того, как ее зажечь, она всегда вылезает из головки трубки, как будто лава при извержении вулкана, потому мне приходится прижимать ее пальцем. Причина этого в мелко порезанных стебельках, которые находятся в табаке и при нагревании расширяются вверх.

Сегодня ночью мы снова выставляем передовые посты подальше от позиций. На каждом посту всегда по два человека, контролирующие определенный участок. Свину тоже отправляют на такой пост вместе с другим незнакомым ему солдатом из нашего батальона, хотя все знают, что Свина очень плохо слышит. Это объясняют просто тем, что сейчас каждый человек на счету. После этого Курат меняется с ним, так что Свина теперь в карауле вместе со мной.

29 ноября. Когда в три часа утра Громмель будит нас, в нашем укрытии очень хорошо и уютно, но зато на улице еще холоднее. Туман покрыл все вокруг инеем. Даже плотно обернутый брезентом пулемет похож на белый бесформенный комок. За нами на холме в воздух взлетает осветительная ракета. Видимость там улучшается. Не происходит ли там что-то? Или они запускают осветительные ракеты просто как предупреждение, чтобы продемонстрировать свою бдительность? Ничего не происходит и все остается спокойно. Впереди, в низине, туман еще плотнее. Здесь порой даже вытянутой руки не видно. Вслед за Свиной ныряю в туманную дымку. Снег скрипит под ногами. Мы ориентируемся по следам на снегу. Неожиданно приглушенный голос требует назвать пароль. – «Железная дорога»! – громким шепотом отвечаю я.

– Проходите! Голос кажется мне знакомым, но я никого не могу увидеть.

– Мы справа от вас, в окопе, – снова говорит голос.

Потом передо мной внезапно возникает какая-то фигура. Рядом с ней из одиночного окопа как раз выбирается вторая. Ужас, этот густой туман! Если бы они не окликнули нас, мы, наверное, просто наступили бы на них.

Более высокого из них я уже снова узнал. Это Дитер Мальцан, который после фронта хочет стать офицером. Он говорит, что оказался в 4-м тяжелом эскадроне. Но они уже во время бегства с укрепленной позиции южнее Бузиновки потеряли много машин, уничтоженных русскими танками. Сюда добрались только две 75-мм противотанковые пушки с тягачами и совсем мало людей. Мы договариваемся, что я приду к нему в гости в бункер, как только действия противника позволят. Пока перед нашими позициями все спокойно, сообщают они нам. Как только они уходят и пропадают в тумане, Свина немного неуклюже спрыгивает в окоп, а я еще хочу немного пройтись вокруг, посмотреть, что тут есть. Я всего в нескольких шагах от Свины, но не слышу и не вижу его. Я лишь приблизительно представляю себе, где он. Чертов туман!