Шай[1] ударила лошадь пятками, передние ноги той подогнулись, и, прежде чем стало ясно, в чем дело, она и ее седло пожелали друг другу всего самого наихудшего.

Наверху у нее был краткий миг, чтобы оценить ситуацию. Судя по этой краткой оценке, ситуация так себе — и надвигающаяся земля не дала времени подумать еще. Шай изо всех сил постаралась перекатиться при падении — так же она старалась во всех своих неудачах — но вскоре земля ее раскрутила, избила и с глухим ударом бросила в высохший от жары куст.

Пыль осела.

Она улучила миг, чтобы перевести дух. Потом еще один, чтобы постонать, пока мир прекращал крутиться. А потом еще, чтобы осторожно подвигать рукой и ногой, ожидая характерной вспышки боли, которая бы означала, что что-то сломано, и жалкая тень ее жизни вскоре растворится в сумерках. Она бы даже порадовалась, если б это означало, что она может лечь и больше не убегать. Но боли не было. Во всяком случае, не больше обычного. И раз жалкая тень ее жизни пока еще не растворилась, она все еще ждала приговора.

Вся в царапинах и синяках, покрытая пылью, Шай поднялась, выплевывая песок. За эти несколько месяцев она изрядно наглоталась песку, и у нее было мрачное предчувствие, что этот раз не последний. Ее лошадь лежала в нескольких шагах, покрытый пеной бок вздымался, передние ноги были черны от крови. Стрела Нири попала ей в плечо. Недостаточно глубоко, чтобы убить, или даже сильно замедлить, но достаточно глубоко, что рана кровоточила при быстрой езде. А с ее яростной скачкой это убило лошадь так же верно, как стрела в сердце.

Было время, когда Шай любила лошадей. В то время — хотя она считала себя трудной в общении с людьми, и по большей части так оно и было — она необычайно мягко относилась к животным. Но то время давным-давно прошло. Нынче в Шай было не много мягкого — ни в теле, ни в разуме. Так что она не стала утешать лошадь своей ласковой рукой, и, оставив ее выдыхать последние остатки красной пены, побежала к городу, сначала нетвердо, но быстро разогреваясь. У нее было много практики в беге.

Слово «город», наверное, было преувеличением. Там было шесть зданий, и для двух или трех слово «здание» было бы слишком шикарным. Все они были из необструганного дерева и совершенно без прямых углов, высушенные солнцем, обшелушенные дождем, запыленные, скопленные вокруг грязной площади и обвалившегося колодца.

Самое большое здание было похоже на таверну, бордель или факторию — а скорее, на все сразу. Шаткая вывеска все еще цеплялась за доски над дверьми, но надпись стерлась ветром до нескольких бледных полосок краски. «Ничто, нигде», гласила она теперь. Вверх по ступенькам, через одну; босые ноги заставляли скрипеть старые доски; кипели идеи того, что она будет играть, когда войдет. Какую правду открыть, и какой ложью приправить, чтобы рецепт был наиболее подходящим.

«Меня преследуют!». Задержала дыхание в дверях, стараясь изо всех сил не выглядеть отчаявшейся — на самом деле, выдающихся достижений в этой роли у нее не было ни в этот момент, ни за последние двенадцать месяцев.

«Трое ублюдков!». А затем — если никто не узнает ее по объявлениям об ее аресте — «Они пытались меня ограбить!». Это факт. Не стоит уточнять, что она сама вместе с этими тремя украла деньги в новом банке в Хоммено. И с ними был еще один, ныне пойманный и повешенный властями.

«Они убили моего брата! Они пьяны от крови!». Ее брат был в безопасности дома, где и она бы хотела быть, а если ее преследователи и были пьяны, то, скорее всего, как обычно, от дешевого пойла. Но она бы выкрикнула это с маленькой трелью в голосе. Шай, когда было надо, могла выдавать те еще трели. Она тренировалась в этом до тех пор, пока не стало получаться отлично. Она представила посетителей, вскакивающих на ноги, в стремлении помочь женщине в беде. «Они подстрелили мою лошадь!» Следовало признать, не было очень уж похоже, что кто-нибудь, упорный настолько, чтобы жить здесь, бросится в тяготы рыцарства, но может хоть однажды судьба протянет ей руку успеха.

Однажды это точно случится.

Она осторожно прошла в дверь таверны, открыв рот, чтобы подать байку, и замерла.

Там было пусто.

Никого и ничего, и уж точно, черт возьми, никаких рук успеха. В пустом общем зале ни следа мебели. Узкая лестница и балкон вдоль левой стены; двери наверху зияли пустотой. Светлые щели всюду, где восходящее солнце отыскало множество прорех в раскалывающихся досках. Возможно, лишь ящерица юркнула в тенях — в которых не было недостатка — и невиданный урожай пыли, сереющей на всякой поверхности, залезшей во все углы. Мгновение Шай стояла, моргая, затем бросилась назад по шаткому крыльцу и побежала к следующему зданию. Когда она толкнула дверь, та свалилась с ржавых петель.

Здесь даже крыши не было. Не было даже пола. Лишь голые стропила и беспечные розовеющие небеса над ними, а снизу голые балки и земля, в точности такая же бесплодная, как и земля на много миль снаружи. На обвалившемся колодце не было веревки. Не было видно никаких животных — за исключением ее мертвой лошади, которая лишь подчеркивала запустение.

Теперь шагнув назад на улицу, когда ее зрение было не затуманено надеждой, она увидела. В окнах не было ни стекол, ни даже вощеной бумаги.

Это был высушенный труп города, давно мертвого.

Шай стояла в этом покинутом месте, на босых ногах, и порывалась убежать куда-нибудь еще, но не знала куда. Одной рукой она обхватила себя за плечо, а пальцы на другой дрожали и дергались. Она кусала губу и быстро всасывала воздух через щель между передними зубами.

Момент был хреновый, даже по последним меркам. Но если она что и выучила за последние несколько месяцев, так это то, что всегда может стать еще хреновей. Оглянувшись туда, откуда приехала, Шай увидела поднимающуюся пыль. Три маленьких серых следа двигались по серой земле.

— О, черт, — прошептала она, и сильнее куснула губу. Достала столовый нож из-за пояса и вытерла маленькую полоску металла о грязную рубашку, словно это могло как-то уравнять шансы. Шай говорили, что у нее богатое воображение, но даже если и так, сложно было представить более бесполезное оружие. Она бы рассмеялась, если бы не была на грани плача. Теперь она подумала, что в последние несколько месяцев она слишком часто была на грани плача.

Как до этого дошло?

Вопрос скорее для брошенной девчонки, чем для рецидивистки, за которую назначена награда в четыре тысячи марок. Но все же, она не прекращала его себе задавать. Та еще отчаянная преступница! Она стала экспертом по части отчаяния, но прочее оставалось загадкой. Горькая правда была в том, что она отлично знала, как до этого дошло — так же, как и всегда. Одна беда вплотную следовала за другой, так что она просто отскакивала от них, стукаясь, как мотылек о фонарь. Второй обычный вопрос вплотную следовал за первым.

Что же теперь, блядь, делать?

Она втянула живот — не то чтобы там было что втягивать — и вытащила за тесемку сумку. Монеты внутри звякнули тем особым звоном, который издают только деньги. Две тысячи марок серебром, плюс-минус. Можно было подумать, что в банке будет намного больше — хотя те говорили вкладчикам, что у них всегда пятьдесят тысяч на руках — но похоже, банкам можно верить не больше, чем бандитам.

Она засунула руку внутрь, вытащила пригоршню монет и бросила деньги на улицу, оставляя их блестеть в пыли. Она сделала это, как и многое в эти дни — вряд ли осознавая почему. Может, она ценила свою жизнь больше, чем две тысячи марок, даже если больше никто не ценил. Может, она надеялась, что они просто возьмут серебро и оставят ее в покое, хотя, что бы она стала делать, если б осталась в этом трупе города — без лошади, без еды, без оружия — она не думала. Определенно, она не продумала весь план, или, по крайней мере, не составила такой план, в котором у нее осталось бы достаточно воды. Слабое планирование всегда было ее проблемой.