– позовет ли отец нас с Рубом помогать в субботу;

– выйдет ли когда-нибудь девушка по имени Стефани и увидит ли меня (знает ли она вообще, что я там торчу);

– сколько времени понадобится Рубу, чтобы отделаться от Октавии;

– вспоминает ли Стив нашу переглядку в понедельник на стадионе так же часто, как я;

– а как там дела у Сары (мы давненько не разговаривали);

– огорчаю ли я миссис Волф, знает ли она, что я вырос таким неприкаянным;

– как там сейчас парикмахер над парикмахерской.

А еще я понял на ходу, а потом – на бегу, что у меня нет даже никакой злости на парочку, которая меня обзывала. Я понимал, надо разозлиться, но нет. Временами мне кажется, что мне не помешало бы побольше дворняжки в крови.

Идем дальше, но пес по-прежнему держится на расстоянии. Без слов. Без вопросов.

Он ведет меня прочь – из города, в темноту, которая поначалу пахнет бедой. Но мы подходим ближе, и я понимаю: то, к чему мы идем, вовсе не беда. Это смерть.

Обычная тихоня смерть, во всей ее терпеливости.

Мы останавливаемся под угольно-черным небом, и я понимаю, что передо мной кладбище человечества. Здесь каждый, кто когда-то жил и умер, и каждый, кому предстоит жить и умереть. Мы все тут. До единого.

Пес замирает.

Голова его висит.

Она всегда висит. Можно сказать, болтается.

Могилы, насколько хватает глаз: бесконечность смерти.

Мы идем между ними, пока пес не замечает женщину, неподвижно стоящую у надгробья.

У нее в руках ни цветов, ни речей.

Человек вспоминает, вот и все.

Завидев нас, она бросает последний взгляд на могилу и уходит.

А мы подходим.

Опустив головы, туда, где она стояла.

Мы подходим, и я читаю имя на плите. Там какие-то слова, которых никак не разобрать, и даты, которых я не могу прочесть.

Четко вижу только имя:

КЭМЕРОН ВОЛФ.

Надеюсь, это правда.

– Эта псина – сплошное позорище, – сказал Руб, и я понял, что есть вещи, которые никогда не меняются. Вроде уходят, но возвращаются.

После той истории на остановке я вернулся домой, и после ужина мы с Рубом повели на обычную прогулку Пушка, соседскую собачку-козявку. Как всегда, мы накинули капюшоны, чтобы никто не узнал, потому что, говоря словами Руба, такая картина, как этот Пушок, – полный кошмарик.

– Когда Кит станет будет новую собаку, – заметил Руб, – скажем, чтобы выбрал ротвейлера. Или добермана. Ну или хоть какую-нибудь, с которой не стыдно показаться на люди.

Мы остановились на перекрестке.

Руб наклонился к Пушку.

Сладеньким голосом заворковал:

– А ты мелкий уродец, Пушок, а? Уродец? Уродец. Ты уродец, ты в курсе? – И псина облизнула губы и довольно запыхтела. Если б он только понимал, что Руб его обложил с ног до головы. Мы перешли улицу.

Мои ноги шаркали.

Ноги Руба танцевали.

Пушок скакал, и поводок-цепочка звенела в такт его пыхтению.

Разглядывая его сверху, я понял: тело у него крысиное, а вот шуба на нем – что-то непостижимое уму, иначе не скажешь. Как будто он тысячу оборотов прокурился в центрифуге. Засада была в том, что мы, вопреки всему, полюбили эту животину. Даже в тот вечер после прогулки я ему скормил кусок стейка, не доеденный Сарой за ужином. Вот незадача, мясо оказалось жестковато для Пушковых малюсеньких зубиков, и бедняга чуть не подавился.

– Итить твою, Кэм, – смеялся Руб, – ты что, уморить хочешь бедного уродца? Он ща задохнется.

– Я думал, разжует.

– Разжует, черта лысого. Ты глянь. – Руб махнул рукой. – Глянь!

– И что делать? – спросил я.

У Руба возникла идея.

– Может, тебе достать у него из пасти, пожевать и отдать?

– Что? – Я посмотрел на Руба. – Хочешь, чтобы я пожевал?

– Точно.

– Сам, может, пожуешь?

– Ну щас.

В общем, мы фактически оставили Пушка давиться. Уже было ясно, что все обошлось.

– Это закалит его характер, – изрек Руб, – ничто так не укрепляет волю собаки, как хороший кусок, застрявший в горле.

Мы вместе увлеченно смотрели, как Пушок расправляется со стейком.

Когда он доел и мы убедились, что угроза гибели от непрожева миновала, мы отвели его домой.

– Надо просто швырять его через забор, – сказал Руб, но мы оба знали, что никогда так не сделаем.

Тут немалая разница: смотреть, как собака чуть не сдохла, подавившись, или швырять ее через забор. Ну и кроме того, наш сосед Кит был бы от такого очень не в восторге. А он умеет быть довольно противным, этот Кит, особенно если дело касается его дражайшего песика. Нипочем не подумаешь, что такой жесткий мужик может завести такого пушистика, но, я почти не сомневаюсь, он все валит на жену.

Представляю, как он говорит друзьям в пабе: «Это собачка жены. Повезло, что соседские пацаны-оболтусы ее выгуливают: их мать заставляет». Он иногда лютует, но вообще-то нормальный мужик, этот Кит.

Кстати о жестких мужиках: оказалось, отец хотел-таки, чтобы мы ему помогли в ближайшую субботу. Сейчас он нам очень неплохо платит и кажется вполне довольным. Недавно, как я уже говорил, он сидел без работы и ходил прям несчастный, но сейчас с ним работать – просто радость. Иногда мы на обед идем в кафе, едим рыбу в тесте, а бывает, играем в карты на отцовском замызганном красном «эскимоснике», но это все только если мы вкалываем, как кони. Клифф Волф – фанат конского вкалывания, и, если честно, мы с Руб тоже. А еще мы были фанатами рыбы в тесте и карт, хотя выигрывал обычно старик Клиффорд. Или выигрывал, или игра слишком затягивалась, так что он ее прекращал. Есть ситуации, где ничего не поделаешь.

Я еще не сказал вам, что у Руба водилась и другая работа. В прошлом году он закончил школу и, несмотря на кошмарные оценки на экзаменах, поступил учеником к плотнику.

Помню, как он принес эти оценки.

Он раскрыл конверт возле нашей покосившейся разболтанной калитки.

– Ну, как? – спросил я.

– Ну-у, Кэм… – Он улыбался, словно был доволен собой на сто двадцать процентов. – Могу сказать в двух словах. Первое слово «полный». Второе – «кабздец».

И все равно он нашел работу.

Сразу же.

Это же Руб.

И ему не было нужды работать на отца по субботам, но он почему-то все равно работал. Может, из уважения. Раз отец просит, Руб делает. Может, не хотел, чтобы его считали лентяем.

Не знаю.

Ну, так или иначе, в ту субботу мы работали со стариком Волфом, и он разбудил нас ни свет ни заря. До солнца.

Мы ждали, пока батя выйдет из туалета (а он обычно оставлял его в ужаснейшем состоянии – в плане запаха), и решили с утра пораньше перекинуться в карты.

Пока Руб тасовал и раздавал на кухонном столе, я вспомнил, что было, когда мы решили сыгрануть за завтраком, несколько недель назад. Идея-то была неплохая, да вот я умудрился разлить свои хлопья на всю колоду, потому что еще наполовину спал. И вот даже теперь на карте, которую я откинул в отбой, обнаружились присохшие хлопья.

Руб взял карту.

Рассмотрел.

– Ха.

Я:

– Знаю.

– Убогий ты.

– Знаю, – тут только согласиться и оставалось.

Послышался звук смываемой воды, потом пошумел кран, и папаша вышел из ванной.

– Идем?

Мы закивали и стали собирать карты.

На работе мы с Рубом рыли землю, как черти, болтали и смеялись. Признаю, с Рубом всегда здорово похохотать. Он рассказывал про одну прежнюю подружку, которая любила жевать ему уши.

– Ну пришлось ей купить, блин, жвачки, а то бы щас ходил без ушей.

«Октавия», – подумал я.

Я задумался, какую историю он расскажет о ней через месяц-другой, когда у них все закончится и уплывет за поворот. Ее внимательный взгляд, растрепанные волосы, обычные ноги с изящными ступнями. О каких ее причудах Руб расскажет, интересно. Может, она требовала, чтобы в кино он клал ладонь ей на бедро, а может любила просовывать пальцы ему в кулак. Я не знал.